Читать книгу "Как начать разбираться в архитектуре - Вера Калмыкова"

Не случайно дух алад, как называли его шумеры, или по-аккадски шеду, чьи изображения издревле охраняли все значительные государственные здания, одновременно считался воплощением и хранителем индивидуального человеческого начала, причем не только мужского: для дам в Шумере существовали ла́мы, а Аккаде – ламма́су. У них была голова человека, туловище быка или льва и орлиные крылья. Создавая изваяния аладов-шеду, художники-месопотамцы решали чрезвычайно важную проблему движения в скульптуре. Дело в том, что эти фигуры располагали при входе в здание, в проеме ворот, таким образом, что лица и две передние ноги находились по сторонам проема, а туловище, более длинное, уже на стенном массиве. Та передняя нога существа, которая приходилась на угол, оказывалась общей для обоих ракурсов, но вторая, парная, изображалась и на стене, причем не статично, а в шаге, отнесенная чуть назад. Получалось, что у шеду пять ног. Каменные шеду, технически зачастую представлявшие собой комбинацию рельефа и круглой скульптуры, служили также и охранителями углов, что важно практически для любой культуры: в углах и на перекрестках дорог имела обыкновение скапливаться разная нечисть (поэтому во всех религиях существовали специальные духи перекрестков). Между прочим, это древнейшее поверье еще жило в России XIX века: не случайно мастера, изготавливавшие киоты для икон, прямым углам предпочитали закругленные.

С большой осторожностью нужно говорить о ювелирном искусстве древнего ближневосточного региона – прежде всего потому, что до нас почти не дошли предметы, которыми украшали себя простые люди, а ведь трудно поверить, что этого не происходило. То, чем располагают археологи, было найдено в царских гробницах или в местах захоронения знати. Но наши небогатые знания наводят на мысль о стилистической близости украшений храма – и человека. Особенно, конечно, властителя. Сам собой напрашивается вывод о культурной монолитности, о ее внутреннем единстве.

Такой же монолитностью характеризовалась и домашняя жизнь. На небесах Междуречья она мало отличалась от земной. Последовательность бытовых действий была неизменной, неприкосновенной, святой, как и части ритуала при богослужениях. И то и другое обеспечивало порядок жизни в целом. Показателен такой миф. Перед смертью умирающий и воскресающий бог Думузи видел страшный сон. Кто-то заливал водой костер на его пастбище, маслобойку забирал из маслобойной ямы и чашку снимал с колышка, на котором она всегда висела. Секунду спустя в поле зрения спящего попали его козы и овцы, лежащие в пыли, – и рядом с ними перевернутая чашка и маслобойка без капли масла. Конец жизни – это разрушение священного бытового порядка, одинаково страшное и для бога, и для человека.

Исполнявшие одни и те же действия в одинаковой последовательности, земные обитатели легко находили общий язык с небесными. И те, и другие были весьма практичны. Неловко говорить о небожителях «приземленные», но в Междуречье они были именно такими. Что такое «дела», «занятость», даже «бизнес», они понимали очень хорошо. Поэтому каждодневное общение человека с его богом, во всяком случае, уже во II тыс. до н. э., было весьма неформальным. Если перевести на сегодняшний язык обращение к небесному родителю, получится примерно следующее: «Ну как ты? Все в порядке? Мне сегодня предстоит (перечисление необходимых дел). Надеюсь на твою помощь. Я пошел, пока, дорогой!»

Однако внешняя, так сказать, субординационная сторона сохранялась неукоснительно. И тут приходили на помощь статуи, настолько живые в своей каменной неподвижности, что заменяли людей, ушедших по делам или оставивших земной мир. Фразы, начертанные на статуях, означали расшифровку имен молящихся и могли включать имена богов: «Да продолжит мать бога мою жизнь», «Да будет мне жизнь наградой», «Энлиль – моя защита», «Вблизи Бау – жизнь», «Баббар – мой отец».

Если человек тяжело заболевал, ему меняли имя: считалось, что его бог-покровитель не справился с обязанностями защитника. Выбирали «новых родителей», «мать» с помощью других женщин имитировала процесс родов. Если человек выздоравливал, он молился новому богу, давшему ему новую жизнь. Статуя прежнего бога оставалась на прежнем месте, но к ней больше никто не приходил, жертвы ей не воскурялись, доверительные беседы не велись.

Вообще же бескровные приношения совершали ежедневно, воскуряя дымы разнообразных благовоний (и в Египте, и в Месопотамии благовония ценились едва ли не выше, чем чистое золото). Жертвы приносились и богам-покровителям оросительных каналов, отдельных местностей (особенно перекрестков), статуй, музыкальных инструментов… Вот что гласит одна из дошедших до нас записей II тыс. до н. э., которая так и называется – «Человек и его бог»:

Ежедневно поклоняйся своему богу —

приношениями, молитвами и курениями.

Склоняй сердце к своему богу;

как требует служение богу-заступнику,

возноси молитвы и приношения,

      прижимай руку к носу в знак приветствия,

так поступай каждое утро, —

тогда твое могущество будет велико,

и ты, с помощью бога-заступника,

много преуспеешь в жизни.

Внешне боги соответствовали роду своих занятий. Так, богиня Баба, покровительница птичьих ферм, выглядела как полная коренастая женщина в длинном домашнем платье, восседавшая на троне, поддерживаемом гусями, и с золотой короной на голове.

Перевод посвятительной надписи богине Бау на глиняной оливке (Лагаш, раннединастический период, середина III тыс. до н. э.) гласит: «Богиня Бау, советчица, нашла для Урукагины место службы! – (это) его имя». Пометка «(это) его имя», вероятно, относится к какому-нибудь предмету, который Урукагина принес в храм и посвятил богине Бау. Можно предположить, что на самом предмете (им могла быть, например, финиковая пальма, посаженная в храмовом саду) нельзя было ничего писать и поэтому на него необходимо было повесить этикетку с сопроводительным текстом, чтобы никто не перепутал, чей и кому это дар.

Божества зачастую покровительствовали самому процессу, священному порядку, последовательности действий. Общение небесных и земных обитателей происходило как «напрямую» (в шелесте тростника звучали веления Энки, бога бездны и воды), так и через посредников – крылатых гениев утукку и ламассу.

Если завоеватели предавали город разрушению, а его святыни – поруганию, то жители обвиняли в этом богов-покровителей. Если бог отворачивался от своего человека, тот обижался и горько жаловался:

Почему ты так мною пренебрегаешь?Кто собирается дать тебе другого,      кто занял бы мое место?Напиши верховному богу, который тебя любит,чтобы он снял с меня бремя повинности;тогда я увижу твое лицо,облобызаю тебе ноги!

(Из древневавилонского «Письма к личному богу», II тыс. до н. э.)

У каждого человека имелась печать – цилиндр, на которой личный бог-покровитель подводил своего подопечного к божеству, стоявшему выше рангом, и даже к верховному богу.