Читать книгу "Как я был Анной - Павел Селуков"

Я это всё так расписал не к тому, чтобы поумничать, а к тому, что вопрос — усыплять Банди или нет — состоит из кучи вопросов: тут и жизнь, и смерть, и милосердие, и долг, и любовь, и «мы в ответе за тех, кого приручили», и твари дрожащие и право имеющие, и даже кто мы такие вообще, куда идём, чего хотим и т. д.

Может, не так лихо, может, я чуток перегнул, но целую неделю мои домашние тенями слонялись по квартире. В субботу мама собрала большой совет. Ей нравится говорить — большой совет, потому что в детстве она любила Кутузова, который тоже собирал большой совет. На прошлый день рождения мы с женой, сестрой и бабушкой подарили ей, помимо фитнес-часов, шёлковую повязку на глаз. Хотели пошутить, а мама обиделась. Не потому, что повязка, а потому что купили, ведь она сама могла связать.

На большом совете, как вы понимаете, жена и бабушка ратовали за усыпление, а мама и сестра за неусыпление. Они все перессорились, истормошили пса, поплакали, а потом помирились и пришли к консенсусу — раз голоса разделились, то решаю я. И дали мне время на обдумывание — до вечера воскресенья. Всю субботу и полвоскресенья меня обхаживали с двух сторон. Приводили доводы, резоны и голые эмоции. Показывали фотографии, говорили о ремонте и новом ламинате, который глупо класть, пока пёс везде писает. Я устал от этого и в воскресенье ближе к вечеру пошёл за булочкой и поговорить с мужиком.

Я купил булочку с марципаном. Я всегда покупаю булочку с марципаном, потому что лучше всего человек помнит запахи. Обоняние — первое из шести чувств, которое пробуждается у младенцев. В детстве я ел булочки с марципаном. Мама моя ещё не растолстела из-за щитовидки, отец носил вдоль тела сильные руки, сестра вообще не родилась, а жене было четыре года и она жила на другом конце города. Не скажу, что тогда мир был постижим, но у меня хотя бы не было биполярки, не было маний и не было таблеток, превращающих моё тело в кисель, а разум — в туман.

Недавно умер мой первый тренер по шахматам — Пал Дмитрич. Когда я узнал, то заплакал. Мне было жаль Пал Дмитрича, хоть он и умер на семьдесят восьмом году жизни, но ещё больше мне было жаль себя. Есть люди, пришедшие из юности, есть люди взрослые в полном смысле слова, а есть люди из детства. Я — из детства. Я как бы песочница на спинах слонов, стоящих на черепахе. Слоны — это люди, окружавшие меня в детстве, черепаха — это само детство, то неуловимое, невидимое чувство новизны и верности всего происходящего. Слонов у меня почти не осталось. Пал Дмитрич тренировал меня бесплатно и покупал мне булочки с марципаном. Я не звонил ему часто, но я знал, что он есть, и я могу сыграть с ним партию, если захочу. Если бы всех любимых мною умерших людей перенесли в один кладбищенский квартал, то я бы не дошёл до его середины — умер бы от тоски. Знаю, звучит сентиментально.

Я бродил по Пролетарке, делал из булочки маленькие шарики и клал их в рот. Я совсем не думал о Банди, а думать надо было, надо было решать. Мои приятели часто спрашивают: почему ты не приструнишь своих баб? Будто в этом дело. Я хорошо помню себя в маниакальных состояниях. Помню зверства, грабежи, безумие, драки. Мало что способно остановить маньяка. Но разве у него есть сила? Легко дойти до банальностей наедине с собой. Ещё проще принять банальную мысль под видом оригинальной, прозвучавшую из чужих уст. Не знаю почему. Может быть, потому, что некоторые люди, по определению, ценят чужое выше своего. У пивного киоска я увидел знакомых мужиков, но подходить не стал — доел булочку и пошёл домой. Когда дело касается чьей-то смерти, лучше жалеть о несделанном, чем о сделанном. Я так и сказал. Мои женщины уже сами не хотели усыплять Банди и боялись, что я велю его усыпить. Наверное, они просто хотели поговорить о смерти.

Запятая

Бывают странные замены в жизни. Он это понимал, но ничего сделать не мог. Страшновато и грустно на самом деле. Например, коты Тедди и Анфиса заменили ему умерших детей — Владика и дочку. Владик прожил два месяца и умер. Дочка вообще не родилась — замершая беременность. Он сам выдумал, что это будет дочка, но выдумал так ярко, что увидел жизнь с нею в мельчайших подробностях. Если рассказать про эти замены стороннему человеку, а потом дать понаблюдать, как он баюкает своих котов и сюсюкает с ними, у человека этого побежит мороз по коже. Не от всякой драмы можно оправиться, не всякое горе можно пережить, оставшись прежним. Он точно не сумел. И жена его не сумела. Они всё-таки дикие люди, потому что, будь они не дикими, они бы пошли к психотерапевту, выговорились бы и всё такое, но это ведь Урал, тут тьму носят в себе, пока она либо не превратится в перегной, из которого вырастет что-то стоящее, либо не сожрёт твоё нутро, как ленточный червь. Иногда это происходит одновременно. Он пишет книги, понимая, что это финишная прямая, и с каждым рассказом, с каждой новой метафорой ему всё сложнее вырывать себя из лап апатии. Но вернёмся к кошкам. Как бы смехотворно это ни звучало, они взаправду действуют на него благотворно. Он смотрит на них и думает — нет, ещё поборемся, пока рано, посучу ещё лапками, повзбиваю молоко. А сегодня земля ушла у него из-под ног. Взяла и ушла, как девушка после плоской шутки. Не было никакой девушки, и шутки не было.

Жаркое лето, квартира, торопливые сборы. Он с женой Олей поехал на дачу к её родителям. Он не очень ладил с тестем и тёщей и обычно что-нибудь писал в тени веранды, пока тесть колотился по дому, а тёща копошилась на грядках. С собой на дачу взяли Анфису и шашлык. Он заметил этот парадокс в машине. На коленях стояла переноска с кошкой, в ногах — ведёрко с убитой свиньёй, нарезанной кубиками. Если б кто-нибудь попытался убить Анфису, он бы убил его не раздумывая. Но за мёртвую свинью он заплатил 760 рублей и даже предвкушал запах от мангала и трапезу. Он ехал и думал: почему свинья для меня еда, а Анфиса — почти дочь?

Потом он вспомнил Бердяева с его идеей о гипостазировании, когда нечеловеческие сущности человек наделяет своими чертами. Всё встало на свои места. Он не жил со свиньёй, поэтому не мог её очеловечить, а с Анфисой он прожил два года и очеловечил её весьма глубоко.

Короче, едва они приехали на дачу, Анфиса вырвалась и убежала. Они искали ее весь день. Он выходил на поиски ночью. Искали весь следующий день. В воскресенье вечером им надо было возвращаться домой, но они не могли. Он поссорился с Олей. Он не хотел брать Анфису, хотел оставить её вместе с Тедди у своей матери, а она настояла, потому что подобрала её на даче, а сейчас как бы привезла на родину. Он сказал — ты никогда меня не слушаешь, я для тебя пустое место, это ты во всём виновата. Оля плакала. Сквозь слёзы она сказала — я и в смерти детей виновата, видишь, какая я, у меня здоровья нет, брось меня или я сама от тебя уйду! Он знал, что надо сделать. Знал, что надо подойти, обнять её и сплотиться. Но он не смог. Вместо этого он сказал — ты права, бедные наши дети. И ушёл в киоск за крепким пивом. Когда он уходил, он видел, как она зашла в сарай. Он ещё подумал — дура, сто раз в сарае искали, нет её там!

В киоске он взял три банки «Охоты», присел на лавку и почему-то опять подумал про сарай. Представил его утробу: берёзовые чурки, старый велосипед, лопаты, грабли, верёвки, балку на потолке, о которую он не раз ударялся головой. Чурки, верёвка, балка… Балка, чурки, верёвка… Он вдруг увидел, как Оля вытащила чурку на середину сарая, сняла с крюка тонкий канат, перекинула его через балку, сделала петлю, всунула голову…