Читать книгу "Как я был Анной - Павел Селуков"

Наконец, поезд прибыл в Адлер. За полчаса по вагону прошёл проводник и велел сдавать бельё. Старики аккуратно сложили простынки-наволочки и ушли. Виктор готовил речь. «Простите, меня, я вам соврал. У меня нет семьи. Я — одинокий человек. Нет, я в порядке, просто… Я не знаю, почему всё это вам наговорил. Мне стыдно».

В купе вернулись старики. Поезд сбавил скорость — медленнее, медленнее, медленнее — и остановился. Виктор взял чемодан и вышел в коридор. Следом — Геннадий и Люда. Воздух плыл от жары.

Перрон. Виктор немного отошёл от вагона и повернулся к старикам. Вдруг сбоку налетели, повисли на шее, поцеловали в щёку, Виктор ошарашенно уставился на смутно знакомую женщину. Кто-то обнял его за талию. Виктор посмотрел вниз. Это был мальчик.

Мальчик: Папа, как хорошо, что ты наконец приехал!

Женщина: Витенька! Как же мы соскучились!

Подошли Геннадий и Люда.

Люда: Здравствуйте! Вы, наверное, Женя? Виктор нам много о вас рассказывал.

Женя: Надеюсь, только хорошее?

Женя весело посмотрела на мужа. Он смотрел строго перед собой затуманенными совиными глазами.

Виктор: Это Геннадий и Людмила.

Женя: Приятно познакомиться.

Мальчик: Здравствуйте.

Геннадий наклонился к мальчику.

Геннадий: А тебя как зовут?

Мальчик: Владислав.

Взрослые рассмеялись этой серьёзности.

Геннадий: Владислав! Держи конфетку.

Геннадий угостил Владика растаявшей «Маской». Тот взял её и потянула отца за руку.

Владик: Папа, пойдём уже на море!

Женя деликатно улыбнулась.

Женя: Нам действительно пора. Такси ждёт.

Люда: Хорошего вам отдыха.

Женя: Непременно.

Владик повис на отцовской руке. Женя отобрала у мужа чемодан и покатила. Втроём они пошли по залитому солнцем перрону. Старики провожали их взглядами.

Геннадий: Ох!

Люда: Что такое?

Геннадий: Кукла! Его же дочка должна была встречать, а я сына сделал.

Усыпить Банди

Я, может, из дома вышел ради булочки и смысла жизни, а больше, может, не из-за чего. А может, я вышел, чтобы найти мужика и с ним поговорить. О собаке, футболе, собирательном образе женщины, обозначенном ёмким словом «сука», или о водке, или о бане, где уши трубочкой и на пол охота лечь, но ты не ложишься из чести. Это раньше честь была в доспехах и с мечом, а сейчас она, может, с веником и голая.

Я с четырьмя бабами живу. Не с бабами, конечно, это я так, не знаю даже как, а с четырьмя женщинами: женой, мамой, сестрой и бабушкой. Дед у меня умер, а отец ушёл к другой женщине, он, видимо, улавливает разницу между ними. Десять лет назад все разбежались, и я один остался. Это как у Довлатова: «Лежу тут один, с женой…» Я тоже один с женой лежу, а в соседней комнате мама, а дальше бабушка и ещё сестра. Мама у меня вяжет, жена программирует, бабушка пенсию получает, а сестра пишет сценарии и страдает депрессией. Кроме них, со мной живут кот Стивен и кошка Анфиса, пес Банди, крыски Шэрон и Лайла, а больше никого, но мне достаточно. Мама десять лет всякие вещи вяжет и на меня меряет, я шапки её ношу, разноцветные такие, из мериноса, это шерсть овечья, мама говорит — очень модно, а пацаны на улице говорят — пидор. Жена мне всякие новости компьютерные рассказывает, Валентин там какой-то или Михаил, я до конца пока не понял. Сестра читает мне сценарии. Как тебе, спрашивает, тут? Так ведь лучше? Я отвечаю — конечно, лучше. А она говорит — и вовсе не лучше, вот так точнее. Точнее, говорю, это само собой. А она — ничего ты не понимаешь. А я — не понимаю, ясен день. Но она всё равно читает, а я дальше не понимаю. Десять лет уже не понимаю. Зато бабушка молчит. Молчать-то она молчит, но телевизор смотрит регулярно. С 9:00 до 22:00. А ночью она спит, поэтому футбол я по телефону в ванне смотрю, но в ванну маме, сестре и жене надо, они меня выгоняют, и я футбол на стуле смотрю, на кухне, а стул жёсткий, и я иду в кровать, чтоб смотреть футбол в наушниках, от которых у меня уши потеют и болят. Я сам нигде не работаю, я пишу книги и я инвалид, потому что у меня ярко выраженное биполярное расстройство. Я каждый день лекарства пью и молюсь Иисусу, чтобы мания не пришла, ведь если она придёт, я не смогу быть «одним мужчиной в семье», и все мои женщины умрут от жизни.

Был глубокий апрель, берёзы наливались русью, чирикали воробьи, круговорот красок в природе шёл своим чередом, ничто не предвещало драмы, когда нашу семью накрыл нравственный вопрос — усыплять собаку или нет? Пес Банди везде писал, в том числе в обувь, плохо видел, еле вспрыгивал на диван и кашлял слизью, потому что прожил шестнадцать лет, что для тойтерьера, видимо, больше и не надо, однако он ещё радовался жизни, любил поглаживания, поесть и вилял хвостом. Первая часть этого длинного предложения — аргументы моей жены в пользу усыпления. Не подумайте, что она бесчувственная стерва, просто ей нравятся чистые полы, и она убедила себя в том, что пёс мучается. Этого же мнения придерживалась бабушка. Мама говорит, что они обе овны по гороскопу, а овны любят чистые полы, вот они и сговорились. Мама — рыба, а сестра — гладиолус, она так говорит, потому что не верит в гороскопы, Иисуса и социальную справедливость, зато верит в феминизм, что бы это ни значило. Мама и сестра ратуют за вторую часть длинного предложения, которое вы уже забыли, но я напомню. Раз пёс любит еду, поглаживания и виляет хвостом, значит, он ещё радуется жизни, а раз он радуется жизни, значит, усыплять его не милость, а убийство. Мысль о том, что пёс не особо страдает и не особо радуется жизни, а просто живет заведённым порядком, никому из моих женщин в головы не приходила. Они любят крайности, любят, чтобы кто-то страдал или кто-то радовался, потому что, наверное, боятся понять про себя в глубине души, что сами они живут вполне среднестатистически, без страданий и радостей, обычно. А если они такое признают про пса, они и про себя могут признать, отчего их характеры поведут их к переменам, которых все люди боятся, и им придётся сразиться с этим страхом и, возможно, целиком ему проиграть. Я иногда думаю, что все мы живём в зоопарке, но не в таком, как в Перми, где звери сидят в карцерах, а в таком, как в Геленджике, где много места и медведи, например, живут на одной территории с волками. Я наблюдал за их жизнью и заметил, что волки очень хорошо чувствуют ту невидимую черту, за которой им может грозить опасность от медведей, и хотя никакого забора нет, волки этот рубеж не пересекают, а приближаясь к нему, становятся осторожными и тихими, навостряют уши и нюхают воздух. Так и люди. Приближаясь к невидимой черте, за которой их ждут большие перемены, они инстинктивно её чувствуют, боятся и не пересекают, потому что перемены — это неизвестность, а хуже неизвестности ничего нет, даже плохая известность лучше неё, такие уж мы консерваторы. Все мои женщины — сплошь консерваторы. Почти все женщины такие, потому что если слишком часто переносить и перестраивать домашний очаг, то от него может ничего и не остаться.