Читать книгу "Кладезь бездны - Ксения Медведевич"

И деньги, и качества взаймы лишь даны тебе;

Ведь то, что сокрыто в нас, мы все на себе несем.

И если, берясь за дело, в дверь ты не в ту войдешь,

Заблудишься, а войдя, где нужно, свой путь найдешь.

– А? Красота!

Раздувшись от гордости, кот опрокинулся набок и забил длинным хвостом. Не дождавшись от Тарега восторгов, Имруулькайс обиженно зашипел:

– Вот так с тобой всегда, Полдореа. Тебе просто завидно. Признайся в этом. А ты – ты вообще не поэт! Разве может поэт написать такие предсмертные стихи? Это не стихи! Это говно! Подумать только, в ночь перед штурмом Хаджара ты собирался покинуть сей мир, оставив на память потомкам такие строки:

Города в моем чахлом, несуществующем будущем

засыхают безвременно срезанными цветами

и кивают, шурша стеклянно из вазы: «Ты не с нами»,

глядя на шахматы предсказуемым подлежащим

и надлежащим сказуемым.

И пока засыпает ашшаритское древнее пекло,

точно последний шаир, морщу горячий лоб,

точно дух странствий, не понимающий – чей это гроб

у моего изголовья. Время оглохло, ослепло,

и прет напролом, по костям и пеплу,

а после него хоть хамсин, хоть потоп.

– Полдореа, ты хоть знаешь значение слова «шаир»? Ты, небось, думаешь, что это то же самое, что поэт?

– Это значит «болтун», – равнодушно откликнулся Тарег и прикусил еще одну петунью.

– А что значит, во имя священного огня, «время оглохло»?! – не сдавался кот. – Что это за выражение, о Хварна? Да еще и – «ослепло»?! А дальше? Ты только послушай себя дальше!

Век выламывай пальцы знаменьем – выходит кукиш.

Не узнать судьбы, сколь ни вглядывайся в перехлесты,

На распев муаззина под утро взирают звезды

Ровно с тем же непониманьем. И что получишь

На исходе ночи и веры? Гортань обеззвучишь

да и только. И точка.

Кто-то должен быть осенью в этом бессмертном лете,

я и рыжею по памяти… В этой чеканке Всевышнего —

вытертый берег, море и небеса – ничего лишнего,

кроме меня, выбитого на разменной монете —

на сегодняшнем дне. Пришлого.

Только небо знает – верен я или неверен.

Хочешь мира – готовься к войне.

Хочешь войны – готовься к ней же.

Не стареет. Совсем. Она просто все больше – отсюда.

Да и сам я всего лишь пыль с корешка

Твоей книги, затерянной на стеллажах.

Джинн вскинул хвост и мявкнул:

– Кто это «она»? Возлюбленная? Тогда почему она возникает непонятно откуда в стихах ни о чем?!

Тарег вздохнул и молча налил вина в новую чашку.

Джинн все не унимался:

– Нет, а финал? Разве это финал?!

Загомонили: «И как вас только выносит земля!»

«Вам просто нравится убивать, вас не проймешь!

Да-с! Посеешь ветер – бурю пожнёшь!»

«…да-да… что посмеешь – то и пожмешь… —

стареющий ангел с тиразом охранного патруля —

что вы ноете, недотыкомки… сеяно… веяно…»

И другой, сквозь дремоту, на нас высокомерно плюя:

«Занимайтесь любовью, а не войной. Проверено».

– Тьфу, – подвел итог Имруулькайс и гордо сел. – Я же говорю – говно, а не стихи.

Тарег не выдержал и снова надел на него корзину.

Джинн выбрался из-под нее не сразу и в задумчивом настроении.

– Слышь, Полдореа. Я ж переживаю за тебя, кокосина. Так почему морда-то у тебя кислая?

Помолчав, нерегиль вдруг сказал:

– У тебя хорошие стихи, Имру. Мне кажется, что я взялся за дело и где-то заблудился.

– Эй – Кот подошел совсем близко и задрал усатую морду. – Ты все сделал правильно. Все это знают. Даже твой халиф.

Тарег встал и прислонился к тоненькой колонне арки. За розовыми кустами перекидывались струями фонтаны Длинного пруда. В воздухе плыл аромат цветов, тренькала вода.

– Женщина моя плачет, Имру. Я говорю ей, что скоро вернусь, – а она плачет. Говорит, ее мучают нехорошие предчувствия…

– Женщина, – снисходительно мурлыкнул кот. – Ей простительно. Она просто скучает.

А потом осторожно спросил:

– Джунайд… не составлял нового гороскопа?

В ответ Тарег лишь дернул плечом:

– Гороскоп? О чем ты, Имру… И прежний-то был невразумителен и глуп. «Остерегайся поскользнуться на невинной крови»… О боги, да я ее пролил столько, что могу в ней плавать. Поскользнуться, подумать только…

Кот подошел, выгнул спину и потерся о колени:

– Завтра. Завтра большой прием. А потом…

– Я хотел попросить Абдаллаха отпустить меня… в замок Сов. Разрешить уехать в тот же вечер. Но не успел. Он приказал ждать его в столице…

Джинн весь встопорщился:

– Да ты чего, кокосина! Вот это было бы недостойной слабостью! Завтра ты пройдешь мимо всех этих баранов в калансувах и каждому плюнешь в бритый затылок! Чтоб знали, с кем имеют дело, шакальи дети! И боялись не то что слово поперек сказать – пёрнуть чтоб боялись!

– Д-да… – пробормотал Тарег.

Повертел в руках чашку. И вдруг швырнул ее далеко-далеко в темень. Откуда-то издалека раздался жалобный звон меди о плиты дорожки.

Тоненько звенели фонтаны. В пруду отражалась молочная река Соломенного пути и редкие облака. На город опускалась темная ночь.

* * *

Та же ночь, карван-сарай у ворот аз-Зубейдийа

Старый джинн в облике ящерицы застыл на потолочной балке – спиной вниз, головой в направлении киблы. Близился час ночной молитвы, а джинн был из правоверных джиннов и так хотел выразить уважение. Конечно, он мог принять и человеческий облик, но дела, дела… Его отправили обходить кельи гостей – присмотреть за человечками, не творят ли те непотребное. Потому что в карван-сараях часто творили непотребное, и оттого несведущие люди говорили, что джинны часто принимают облик ящериц и живут на базарах и среди путников, ибо непотребное притягивает их. Истина же заключалась в том, что многие правоверные джинны владели карван-сараями – через подставных лиц, конечно, дабы не смущать умы подверженных суевериям. А в ящериц оборачивались по привычке и в интересах дела. Как в эту ночь, к примеру.

Над улицами квартала поплыл сладостный голос муаззина, призывающий к молитве. Джинн вздохнул про себя, но не двинулся со своего места на балке. А как тут двинешься, ибо сидевшие в келье люди и не думали исполнять долг благочестия! Они продолжили разговаривать – вполголоса, сдвинув головы над хлипким столиком под дешевой скатеркой. На столике сиротливо остывали чайник и две полудопитые чашки. А гостей, между прочим, в комнате собралось больше, чем двое. Вот сидит бритый человек с сомиными усами – в простом сером халате, по виду невольник. Вот трое бедуинов – заросшие, руки-ноги грязные, ибо бедуины по своей дикости даже в городах совершают омовение песком, а не водой. А вот парнишка в чистой рубашке и черно-белой куфии жмется, ежится и чуть не плачет.