Читать книгу "Трусаки и субботники - Владимир Орлов"

– Противно все это, – сказал я. – И мерзко.

– Все, Василий Николаевич. – Михаил Башиловский встал. – Более я вам ничего сказать не могу. Решайте все сами. Я понимаю, ваша натура будет противиться здравому смыслу. Но подумайте обо всем всерьез. Естественно, вы меня здесь не видели и не слышали. И эта кружка не моя.

Подошел пятый трамвай, и человек в ушанке, ватнике, ношеных сапогах взлетел на его подножку.

51

А я остался сидеть на досках.

Кружка Башиловского стояла справа от меня. Жидкости в ней убавилось на два глотка. Еще раз мне было указано: собеседник мой явился сюда не пиво хлебать. Смыслы его интереса ко мне и моей судьбе я теперь отгадывать не брался. Выплеснул пиво из его кружки, отнес ее отпускающей влагу Паше, Прасковье Ильиничне, заказал себе новую кружку. И пяток сушек. Опять устроился на досках.

Что руководило действиями и намерениями Башиловских, нереальных для меня, но и реальных людей, полагал я, осмысливать мне не дано. Зато размышлять о Миханчишине труда не стоило. Ято, дурак, чуть ли не пожалел его опять («распроклятая ноша», «драма жизни»), а удалец-то наш, стало быть, побежал ябедничать, а может, и плакаться. Да и меня изображать коварной дрянью. Впрочем, скорее всего, он и не ябедничал, в голове такого не держал, а просто докладывал, исполняя обязательства секретного информатора Пугачева перед могуществом государства.

А милейший ловец человеков Сергей Александрович? Знатный подарочек я, идиот, ему преподнес! Как ведь он, наверное, истерзался душою в дрожью изнуряющем ожидании: когда же нарушитель основ низвергнется с недоступных высот в низины его полномочий. Там, в поднебесьях Михаила Андреевича и генералполковника Горбунцова, не его, Сергея Александровича, собачье дело было решать судьбу безответственного шутника. Теперь же я со своим легкомыслием сам опустился в болота Сергея Александровича и подобных ему. Сергей Александрович наверняка обладает воображением, а потому мог посчитать, что в последнем нашем разговоре я издевался над ним, награждая его заранее двумя новыми звездочками, он-то и сам небось уже ощущал их на своих погонах, а я, негодяй, нарушив справедливый ход жизни, его этих звездочек лишил! «Не из личных корыстей или амбиций…» – произнесено Башиловским. Как же! Как же! Без личных корыстей и амбиций Сергеи Александровичи никаких польз своим святыням бы не принесли. Они и при отлове человеков первым делом откладывают в отловленных, с их изъянами и сладостями, свои корысти и амбиции. Бедный маэстро Бодолин! Прирученный удалец Миханчишин! Урод славного Отечества Василий Николаевич Куделин, достойный утопления в ванне и укрощения грузовым автомобилем!

Но Башиловские-то каковы! С чего бы они все же решились одарить меня подсказками? То есть и не подсказками, а одним лишь ненавязчивым советом. Убираться из Москвы дорогами Ермака, Хабарова, Прончищева… И Крижанича. Да, и неудачливого родителя славянской идеи Юрия Крижанича. Шестнадцать лет он пробыл в Тобольске. И мне, что ли, рекомендованы шестнадцать лет скитаний в сибирских землях? Вернусь в Москву еще не совсем старый… А Пугачев, к удовольствию собственному и к нуждам Сергея Александровича, продолжит столичное существование…

Через полчаса я все же сел в трамвай и покатил на работу… Башиловские… Да, Башиловские… В разговоре на казенной квартире мне хотя бы дадены были подсказки или намеки, кое-как объяснявшие интерес ко мне странных, мягко сказать, людей – Старшего, Мрачного (сегодняшнего Михаила) и подавальщика чая с шоколадными конфетами Коли. Странными прежде всего показались мне тогда иные слова и суждения моих собеседников. Но в тот день я имел возможность выстраивать догадки и предположения. Интересовал Башиловских вовсе не я (ну, если отчасти), а ценный для Отечества человек Глеб Аскольдович Ахметьев. Что же теперьто вынудило, посчитаю, служивых людей подкарауливать меня (и Виктория Ивановна Пантелеева подкарауливала!) и предостерегать меня от угроз, якобы для меня уготованных? Неужели они, или хотя бы один из них – Михаил Мрачный, испытывали сострадания к моей особе? Это выглядело бы не слишком профессионально… Или им досадил ловец человеков Сергей Александрович? Помнится, на квартире за Башиловкой они чуть ли не презрительно поморщились при упоминании Сергея Александровича… Или я и впрямь включен персонажем в чью-то чужую и неведомую мне игру, а по сюжету этой игры обязан немедленно покинуть Москву, отправиться в ссылку или пуститься в бега?

«А пускай сшибут грузовиком! А пусть уморят в парной! – решил я уже в редакции. – Никуда я не поеду! Дудки!» Опять, что ли, буду жить спеленутым страхами? Ну уж нет! Воитель возрождался во мне. Недели три назад я проживал в полном безразличии ко всему, что происходило вокруг меня, к мирозданию, раз оно нелепо и несправедливо, и интересам собственной персоны. Теперь я распалялся. А подать мне сюда Сергея Александровича! Экий радостный и довольный собой (и моими унижениями непременно) звонил он мне накануне ареста Юлии Цыганковой и имея в застенке доблестного дуэлянта Миханчишина. Что же он сейчас-то молчит? Звоните, звоните мне, Сергей Александрович, запугивайте меня своими новыми подлостями, иначе говоря, превращайте меня в тварь дрожащую, способную приползти к вашим сапогам с мольбой о прощениях и с согласиями оказывать посильную помощь.

Но не звонил Сергей Александрович.

Знал, что следует делать, а что нет.

К вечеру я поугрюмел.

«А отчего же и не податься в гулящие люди?» – ночью пришло соображение.

Перед тем как отправиться в Соликамск, повторюсь, я перечитывал очерк Костомарова о Ермаке Тимофеевиче. По Костомарову, гулящие или нетяглые люди «имели право переселяться, наниматься, поступать в холопы, закладываться, верстаться в служилые люди и вообще располагать собою как угодно». Последние слова показались мне особенно любезными, и я тогда задумался: а не пора бы и мне научиться располагать собой не как кому-то нужно, а как угодно мне? Впрочем, я не мог не признаться, что по большей части я и жил «как мне угодно», то есть в свое удовольствие, а порой – с долей условности – и сибаритствовал. Хотя и был вынужден – изза стремлений получить квартиру – вести себя искательно. Отчего испытывал некомфорты. Нехорошо, неловко. Но терпимо. А Сергей Александрович желал набросить на меня хомут с шипами. Тут уж «как мне угодно» вовсе не предусматривалось.

Но срываться сейчас же в гулящие люди вышло бы бесславной трусостью.

Однако не мешало посоветоваться с Сергеем Марьиным. На всякий случай. Что я и решил при удобном повороте событий сделать. А удобный поворот событий мог произойти именно в издательской ситуации Марьина. Цензура кряхтела, с муками переваривая яхромские главы его романа. Цензоров смущали две сюжетные линии. История доктора Бусалова и история знатной ткачихи Плахтиной, одной из первых стахановок, – о ней упоминалось в учебниках истории. Бусалов, терапевт и хирург (фамилию его в романе автор изменил), приятель комсомольских лет родителей Марьина, был среди руководителей Лечсанупра (то есть кремлевской лечебницы), в пятьдесят втором проходил по «Делу врачей», из тюрем вернулся калекой. Судьба Плахтиной, ткачихи с двумя орденами Ленина, встречавшейся на всяческих торжествах со Сталиным, Ворошиловым и Калининым, сложилась горько-драматической. И вот теперь страницы их историй цензоры калечили. Слова «Дело врачей» просто вымарывались. Стахановцы, особенно те, теплоходы с чьими именами проплывали по каналу Москва – Волга, по мнению цензоров, жизнь могли вести исключительно идеальную. В ответ на протесты Марьина ему намекали, что ужо будет и похлеще нынешнего, и велено не давать наше героическисветлое прошлое в откуп клеветникам и очернителям. Самого Марьина к клеветникам и очернителям великодушно не приписывали, а лишь упрашивали некоторые эпизоды или даже словечки убрать, а в иных главах произвести и просветления. Борис Николаевич Полевой, тогдашний редактор «Юности», пригласив Марьина в пешую прогулку по улице Воровского, советовал Марьину повыковыривать неугодные главлиту пассажи, накормить ими цензоров, суть же вещи, он полагал, не изменится. «Да, старик, – сетовал Полевой, – на этот раз вы в кон не попали. Не то что с первым романом…» Доводы Полевого на Марьина все же подействовали, но согласиться с ними он смог не сразу, все пребывал в сомнениях, ходил раздраженный, и подступиться к нему я не отваживался.