Читать книгу "Вершины и пропасти - Софья Валерьевна Ролдугина"

разгневал. Даже то, что оазис в конце концов был разрушен, стёрт с лица земли, облегчения не принесло.

– Значит, все записи и свидетельства ты оставил своим друзьям, прибывшим в Ашраб, – пробормотал Телор. – Жаль, жаль. Я бы тоже хотел знать, кто успел замараться во всём этом. Я бы с ними… побеседовал, да.

Морт взвилась вокруг него на мгновение, как пар над котлом, и осела.

Сам же Алаойш с жадностью слушал о том, что произошло в Ульменгарме за последние дни. О том, как были назначены два поединка – и как они превратились в бойню; о появлении Дуэсы Шин-раг и о новом разломе; о вырвавшихся на волю тварях, которые теперь охотились по ночам в окрестностях города, и о том, что Фогарта Сой-рон после поединка слегла – и до сих пор не пришла в себя.

«Это нормально, – успокаивал Алаойш сам себя, то и дело поглядывая на Иаллама, так же спокойно спящего, несмотря на разговоры у него прямо над ухом. – Если потратить много сил, можно и на два дня оцепенеть, и на три, и на пять; главное, что у неё во время поединка не выступила кровь и седых волос не появилось – значит, она хоть и перетрудилась, но надорвалась… Хорошо».

Но на сердце всё равно было тревожно.

– В Ульменгарме нужна наша помощь, – подвёл итог Телор. – Хоть лорга и пал, но в его делах ещё только предстоит разобраться. Наделал он, кхм, немало… Простые-то люди, конечно, вреда никакого не заметят. Они привыкли к тому, что кимортов у нас мало, если не сказать вовсе, что нет, и к тому, что лекарства и механизмы, сделанные с помощью морт, везут из Ишмирата. Да что механизмы – ткани даже. «Нет – и без того проживём», – скажут они. Ну, и проживут, конечно, плохо-то жить – дело нехитрое. Но если б были в Ульменгарме другие киморты, эта собачья дочь, Дуэса, не смогла бы – не посмела бы! – натворить такое. Разлом посреди города, ты погляди!

Алаойш нахмурился:

– Ну, надо заметить, что Дуэса Шин-раг – дочь принцессы, хотя не в этом, конечно, вопрос… Не нравятся мне эти разломы. Земные недра нельзя тревожить попусту, можно накликать большую беду. Кимень-гора давно спит, огонь под ней угас, а Ульменгарм вообще далеко от тех мест, где случаются землетрясения, так что на сей раз обойдётся без последствий, я думаю, но есть места, где даже рудники строить опасно: чуть глубже копнёшь – и тряханёт так, что все окрестные города обратятся в руины. Ну, что делать с Дуэсой, думаю, решим, когда разберёмся с тварями в окрестностях Ульменгарма. Сейчас главное спасти людей, а потом уже я сообщу в цех обо всём, что узнал, да и мои друзья, которые сейчас помогают в Ашрабе, молчать тоже не станут. А пока пойдём-ка, я тебя познакомлю кое с кем; видишь ли, некоторые из спасённых кимортов решили временно обосноваться тут, на севере, а значит, им твоя помощь пригодится.

– За трапезой и познакомимся, – ответил Телор, глянув наружу. – Смотрю, стемнело уже, неплохо было б и поужинать… Мирра, идёшь?

Наместник отмахнулся – и пересел обратно к постели, подложив под зад подушку.

– Пускай сюда принесут и чего-то поесть, и выпить, – откликнулся он. – Здесь поем. Устал.

– Ну, как знаешь, – не стал навязываться Телор. – Вином не увлекайся, завтра утром отправимся в Ульменгарм, я тебе похмелье лечить не стану.

– Да как ты лечишь, что лучше болеть, – огрызнулся Мирра, беззлобно, будто бы по привычке. – Иди уже.

В лагере было спокойно. Заговорщиков вроде бы переловили, кроме тех, кто здешние места знал слишком хорошо – и, что важнее, знал, когда надо бросить всё и бежать, не оглядываясь. Многие в войске лорги открыто радовались тому, что и сражаться-то не пришлось, другим словно бы с самого начала было всё равно: если прикажут командиры – так пойдут вперёд, а прикажут возвращаться – так вернутся. Сам воздух, кажется, стал мирный; звучали песни; люди из разных дружин готовили пищу у общих костров. Телор, выплетая на ходу венок, продолжал рассказывать о том о сём, перескакивать с одного на другое: верно, поговорив с женой и убедившись воочию в её победе, он воспрял духом.

– Ну и удивил ты меня, признаюсь, – говорил он, пробираясь по лагерю к тому месту, где спутники Алаойша остановились на ночлег; на звук семиструнки, на запах пряной похлёбки по рецепту кьярчи. – Память вернул, надо же! Признаться, если б не видел тебя своими глазами, то не поверил бы. Сильней я удивился, пожалуй, только тогда, когда Онор, моя ученица, на днях тут заявила, что хочет-де постранствовать там и здесь. И не в одиночку, а с табором кьярчи! Каково?

– Ты ведь знаешь, что я и сам с табором половину севера проехал, всё лучше, чем с жадными купцами делить телегу, – усмехнулся Алаойш. – Кьярчи – люди по-своему честные. Так что почему нет? Особенно если кто-то её возьмёт под своё крыло.

– Ну, Тарри клялся всем подряд, что не даст её в обиду. Я перекинулся с ним парой слов; парень неплохой, но у него, конечно, ветер в голове.

– На юге, на Земле злых чудес, такие слова сочли бы за большую похвалу…

Переговариваясь так, наполовину шутя, наполовину всерьёз, они вышли наконец к нужному костру. Тайра и впрямь взялась кашеварить; Дёран по обыкновению терзал семиструнку, скорее, размышляя под мелодичный перебор, чем играя по-настоящему; Рейна, сосредоточенно сдвинув брови к переносице, показывала Мэв, как перевить верёвку с морт и обратить её в оружие или защиту. Чуть поодаль сидели на брёвнышке Киар и Илка; она заплетала его волосы в косицы и жгуты, изобретая какую-то мудрёную причёску, и украшала её синими цветами, а он негромко зачитывал по памяти длинную поэму, невозможно героическую и скучную – но делал это с таким пылом, что можно было заслушаться. Судя по синим узорам на белоснежной хисте, Киар снова потратил несколько часов, чтоб создать себе новую щегольскую одежду. Илку он тоже нарядил на ишмиратский манер, в зелёные и серебряные шелка, и ей это удивительно шло – и без того миловидная, она сделалась настоящей красавицей.

…когда Телор увидел её, то на мгновение остолбенел.

– Иллейд? – произнёс он тихо. – Да нет, быть не может…

Слух у северянки был чуткий; она вздрогнула поначалу, услышав имя, и закаменела тоже, но почти сразу заставила себя расслабиться, выдохнуть:

– Знакомо звучит. Но ты уж не сердись, добрый человек, если я тебя и знала, то не помню: слишком долго меня поили дурманом, память