Читать книгу ""Еврейское слово". Колонки - Анатолий Найман"

Здесь был конец пути всякого, не только железнодорожного. В XX веке страдания испытали неисчислимые сонмы людей. Одним достались те, что перенес Леви и его соседи по нарам. Другим выпала разная степень их. Все их можно назвать, за неимением лучшего слова, невыносимыми. Но Леви не пользуется этим словом. Уже на той зимней ночной платформе он знал, что сюда гонят товарняки с людьми не затем, чтобы эти люди могли такое вынести. Здесь их встречало то, что не имело степеней сравнения, никаких «это хуже» или «это лучше». Здесь ничто не подлежало сравнению – ни с их прежней жизнью, ни с жизнью других. Смерть? Ну да, смерть – но не та, о которой у людей за столетия выработалось представление: ни в собственной постели «при нотариусе и враче»; ни на поле боя; ни в темном закоулке от ножа. Отличительной чертой этого места было отсутствие какой бы то ни было надежды, полное и всецелое. Даже надежды на смерть – смерти еще нужно было угодить, чтобы она освободила от такой жизни. Или, если хотите, нужна была удача, чтобы в смерть наконец угодить.

Край – зона пограничья. По видимости – еще жизнь: части тела, изуродованные, но на своих местах и узнаваемые; на них тряпье, дыра на дыре – имитация одежды, деревянные колодки – имитация обуви; имитация пищи вместо еды; истязание – имитация работы. По сути же – измерение уже нездешнее: тот, с кем ты вечером укладывался валетом на нары, утром труп; кто только что разговаривал с тобой и не успел сдернуть с головы перед немцем шапку – лежит в грязи с пулей в затылке. Здесь это будничная практика, никаких чувств, в худшем случае животная рефлексия, автоматизм реакции. Здесь – это, как сказал поэт по близкому поводу, «в тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме – / везде, где просыпаться надлежит / таким, как я». Здесь Леви просыпался год с лишним, сам не понимая зачем. Позднее выяснилось – чтобы передать это любому, кто захочет узнать. И если не захочет, все равно – передать. Не нагнетая ужаса, не упирая на жалость. Где край, там нет ужаса, нет жалости. Передать просто как было. Это почти никому не удалось. Мандельштаму не удалось. Но оттого, что Леви удалось, мы знаем и то, что было с Мандельштамом. Что ему выпало. Не по книгам его вдовы, они о другом, они негодуют на жестокость судьбы. И даже не по «Иван Денисычу» Солженицына, Иван Денисыча и до лагеря держали в черном теле. Перейдя из незоны в зону, он уже имел навыки в ней жить.

Кто-то скажет: то, как сгинул Мандельштам и с ним «миллионы убитых задешево», можно узнать по книгам Варлама Шаламова. Конечно! Но круг читателей Шаламова сравнительно узок, мощь сказанного им не дошла до тех, кому он говорил. До народа. В России всегда жить тяжело, всегда немножко на краю. Ну у Шаламова чуть тяжелее, ну не чуть, а гораздо, разница не велика – Бог терпел и нам велел. А не дошла до народа – не захватила и человечество. Леви захватил. Сознавало человечество или не сознавало, оно читало «Человек ли это?» как одну из книг Библии. О Исходе, о Вавилонском плене, о войнах со своими и чужими, о Иове. О казнях египетских. Павших на этот раз на евреев.

5–11 ноября

Очень мне не хотелось в это дело влезать. Но время идет, и кто во всеуслышание, кто по умолчанию приняли, что Бродский повел себя бесчестно, никто не заподозрил инсинуации, не возмутился вбросом компромата. Большинство и со злорадным восторгом – в полном соответствии с репликой Пушкина: «толпа в подлости своей радуется унижению высокого». Пушкин говорит это по поводу Байрона, я – по поводу мыльной оперы, которую представили на 1-м канале ТВ Евтушенко и Соломон Волков в 20-х числах октября. Представление продолжалось три вечера, главный был последний, целиком посвященный «разоблачению» Бродского. Преподносилось оно как страдание Евтушенко из-за того, что Бродский не хотел иметь с ним дела. Евтушенко и Волков такое поведение объясняли его литературной политикой, низостью натуры, нежеланием делить трон русской поэзии с равным. Лейт-мотив был – брат, как ты мог! ведь я же столько для тебя сделал! ведь тебе же так нравилось стихотворение, которое ты потом использовал против меня!

Суть непосредственного обвинения сводится к письму, которое Бродский якобы написал президенту Квинс-колледжа, чтобы Евтушенко не брали туда на работу. За антиамериканизм, выразившийся в строчке «и звёзды, словно пуль прострелы рваные, Америка, на знамени твоем». Пуль, убивших Линкольна, хотя написано на смерть Роберта Кеннеди – фирменный стиль Евтушенко. Человеку из СССР, где расстреляли немереное число собственных граждан, лучше бы насчет пуль на знамени выражаться аккуратней, но это издержки поэтического вдохновения. А вот история с письмом-доносом выдается за реальное, и здесь требуется поменьше образности, побольше фактов. Письмо передал Евтушенке, по его словам, «мальчик Володя Соловьев, критик» после смерти друга Евтушенко, американского профессора, сотрудничавшего, как объявили и Волков и Евтушенко, с ЦРУ. Акт передачи мальчик-критик сопроводил таинственным объяснением, будто эта смерть освободила его от «табу», запрещавшего давать делу ход. Почему запрещавшего, не объяснялось. Почему снимавшего запрет, не объяснялось. Как письмо попало к профессору, как от него к Соловьеву – ни слова. Владимир Соловьев – автор книжки о том, как еще до эмиграции в Америку он был завербован КГБ и как действовал тайным осведомителем. Место Волкова относительно Бродского было до этого телевизионного предприятия – интервьюер (после его смерти он выпустил книгу «Диалоги с ИБ»). По телевизору он выступает уже как эксперт по Бродскому: да, его машинка, его стиль. Евтушенко и выбрал Волкова в публичные собеседники, конечно, чтобы придать предприятию авторитетность такого рода. По моим понятиям, все вместе куда больше убеждает усомниться в подлинности письма, чем согласиться.

С Евтушенко я познакомился во второй половине 1950-х, с тех пор время от времени виделись, разговаривали. Отношения были скорее доброжелательные – такие, как когда за плечами давность знакомства. Хотя не близкие. В последние годы встречи были, по большей части, за границей. Он из раза в раз задавал один и тот же вопрос: почему Бродский так со мной обошелся, порвал? Вышел из Американской академии, когда меня туда приняли? Однажды и дважды я отвечал ему серьезно, но так как у этих разговоров всегда было легкое алкогольное сопровождение и при следующей встрече он все начинал сначала, я стал напоминать ему, что, что мог, уже изложил, и нет никакой гарантии, что очередное повторение его удовлетворит. Он говорил: не-ет, признайся, что вы считали меня кагэбэшником. Кого он имел в виду под «вы», я догадывался, но эти «мы» его таковым не считали, и повторять это я не уклонялся. Я отвечал: нет – но не притворяйся, что не понимаешь, что ты водился с людьми, внушавшими нам отвращение и непримиримую враждебность. Причина, по которой Бродский не хотел входить с ним в контакт, крылась в этом. И не стоило ему называть Бродского «братом»: предлагать себя другом не-другу еще туда-сюда, но втягивать в братскую связь не-брата противоестественно. Соломон Волков на моем горизонте появился в середине 1960-х, он с приятелями пришел к Ахматовой сыграть квартет Шостаковича. Потом позвонил, это было еще в Ленинграде. Мы стали видеться. После его отъезда встретились в Нью-Йорке. В последнее время от случая к случаю разговаривали по телефону, переписывались по имейл.