Читать книгу "Баудолино - Умберто Эко"

— Ну, послушаем дальше.

— Противоядия, яды… Вы, латиняне, легковерны. Статочное ли дело, чтоб на каллиполисском рынке были в продаже столь мощные средства, которые сам василевс получает от лучших алхимиков мира и оплачивает по весу золотом? Все, что продается на базаре, сработано на фу-фу, для варваров, приезжающих из Икония или из болгарских лесов. В колбочках, которых вы накупили, содержалась крашеная вода, и выпил ли Фридрих жидкость, предложенную иудеем, или настой того приятеля, которого ты называешь Поэтом, результата дела не переменяет. То же можно сказать и о спасительном лекарстве. Существуй оно и впрямь на свете, за ним гонялись бы знаменитые полководцы, чтоб воскрешать и отправлять вновь на битву своих раненых солдат. Ты указал, сколько вы заплатили за ваши изумительные покупки. Этого едва ли хватает в качестве платы за труд тому, кто берет воду из колодца и разливает по бутылкам. И наконец, позволь сказать про Дионисиево ухо. То, что имел Ардзруни, я в действии не наблюдал. Подобные забавы могут удаться лишь тогда, когда расстояние между щелью, в которую входит голос, и тем отверстием, из коего он выходит, совсем невелико, ну вроде как вот когда подносишь руки рупором ко рту и звук от этого усиливается… Однако в замке проводка ведет с этажа на другой этаж, вдобавок она должна быть извилистой и протяженной, поэтому… Ардзруни вам показал, как действует звуковод?

— Нет, не показывал.

— А, видишь? Ограничился пустою похвальбой, и только. Значит, попробуй твой Поэт поговорить с императором, и не спи в это время император, он мог бы услыхать лишь нечленораздельный хрип, идущий изо рта Медузы. Может, когда-либо Ардзруни и развлекался, пугая тех, кого укладывал спать в своей гостевой комнате, тем мнилось, будто в замке привидения… Никак не более. Знакомый твой Поэт не мог передать никакого сообщения императору.

— Но чаша, покатившаяся на пол, выгоревший очаг…

— Ты сам сказал, что в предсмертный вечер Фридриху неможилось. Он целый день скакал под убийственным солнцем тех земель, страдая от жары, как всякий, кто не привык там скакать. Многие дни перед тем он провел в постоянном движении, в сражениях. Трудно оспорить, что он устал, ослабел, наверно, его залихорадило. Как ты поступаешь, ощутив лихорадку среди ночи? Стараешься накрыться. Но если лихорадка одолевает, озноб продолжается и под одеялом. Император решил разжечь очаг. Потом ему внезапно сделалось еще хуже, ему взомнилось, будто он отравлен, и он принял бесполезное противоядие.

— С чего бы ему сделалось еще хуже?

— Тут что-то утверждать нелегко, но, поразмыслив, я вижу только одно объяснение. Опиши мне опять, как устроен был очаг, чтобы мне рассмотреть получше.

— Дрова лежали на сухом хворосте вперемешку с ветками, на которых росли пахучие ягоды, и там же находились куски темного материала, по-видимому, угля, по верху политые каким-то маслянистым составом.

— А, это naphta, или bitumen, нефть, ее много в таких областях, как Палестина, ее много под Мертвым морем, где то, что поначалу кажется водой, так густо и плотно, что погружаясь в то море, не погружаешься целиком, а остаешься наверху воды, как лодка. У Плиния сообщается, что это вещество имеет родство с огнем; когда они сочетаются, вспыхивает сильнейшее пламя. Что до углей, то все мы их себе представляем, опять же у Плиния рассказано, как добывается уголь: пережигая свежие дубовые поленья в обширной куче, уложенной в форме конуса, обмазанной мокрой глиной, а в глине проделываются дыры, чтоб через них выходила во время обжига вся влажность изнутри. Но иногда на уголь берут не только дубовое дерево. Так вот, что касается остальных видов древесины, не все их достоинства известны. И многие медики описывают, что бывает, когда человек вдыхает пар дурнокачественного угля, особенно опасного, если он перегорает в сочетании с некоторыми видами нефти. Высвобождаются нездоровые испарения, они пронзительнее и незаметней того обычного дыма, который всегда образуется горящим в печи огнем. Когда дым виден, его обычно выгоняют в окошко. А эти испарения не видны, они заполоняют помещение и остаются в нем. Их обнаруживают так: соприкасаясь с ламповым огнем, они окрашиваются в лазурный цвет. Однако обычно, когда их обнаруживают, бывает, увы, чересчур поздно. Зловещему воздействию уже удается испоганить весь бывший в помещении полезный и добрый воздух. Несчастному, надышавшемуся той поганью, приключается кружение в голове, звон в ушах, спертое дыхание и затуманенный взгляд… Как не поверить тут, что тебя отравили? Император поверил. Однако с теми, кто при сказанных ощущениях не выйдет сразу из дурманного пространства, не будет выведен или вынесен, случается гораздо худшее. Наваливается глубокий сон и валит наземь; нашедшему покажется, что он нашел покойника, тот бездыханен, холоден, недвижен, и сердце не бьется, все члены оцепеневают, на челе последняя бледность… И опытным медикам случалось поверить, что смерть наступила. Известны люди, погребенные в подобном состоянии, в то время как достаточно было бы оказать им помощь, холодный компресс на голову, горячий к ногам, и растереть полностью туловище взбадривающими гуморы маслами…

— Ты, — задал тогда вопрос Баудолино, бледный, как будто лик Фридриха тем приснопамятным утром, — не хочешь ли сказать, что мы сочли императора мертвым, когда он был жив?

— Вот именно это я и хочу сказать, мой бедный друг. Он умер, попав в реку. Холод воды стал постепенно оживлять его, и это могло подействовать, но, не придя в сознание, он задышал, наглотался воды и умер. Когда вы вынимали тело на берег, вы не могли не видеть, что это утопленник…

— Да, он раздулся. Я знал, что он раздуться не может. И я решил, что это обман моих чувств, перед лицом несчастных останков, исцарапанных о камни…

— Мертвец не может раздуться под водой. Раздуты бывают живые, захлебывающиеся в водах.

— И Фридрих был лишь под действием неожиданного, неизвестного припадка, и Фридрих не был убит?

— Ну, жизнь его пресеклась, разумеется. Однако руками того, кто опустил его в воду.

— Но это же был я!

— Ох, как мне жаль. Я слышу, ты разволновался. Не мучайся. Ты сделал это во имя добра, конечно же, ты не желал его смерти.

— Но я пресек его жизнь!

— Я не назвал бы это убийством.

— А я назвал бы, — закричал Баудолино. — Я утопил любимого отца, а он был в это время жив! Я… — Баудопино побледнел еще сильнее, пробормотал какие-то несвязные слова и рухнул в обморок.

Очнулся он, когда Никита примащивал, на этот раз ему, холодные компрессы на голову. Пафнутий уже ушел, по видимости, сокрушаясь, зачем он возвестил Баудолино, желая показать свою прозорливость, ужасную истину.

— Старайся сохранять спокойствие, — говорил Никита. — Я понимаю, что ты потрясен, но это же фатальность. Ты слышал ведь Пафнутия. Любой бы счел усопшим такого человека. Я тоже много слышал рассказов о ложных смертях, вводивших всех медиков в заблуждение.

— Убил своего отца, — продолжал повторять Баудолино, трясясь в горячечном бреду. — Я, сам того не знав, его ненавидел, поскольку вожделел его супруги, своей приемной матери. Я был сперва прелюбодеем, затем отцеубийцей, нося в себе эту проказу, я осквернил своим кровосмесительным семенем чистейшую из девственниц, уверив ее, будто это и есть обещанный ей экстаз. Я и убийца, потому что убил невиновного Поэта.