Читать книгу "Сталинские соколы. Возмездие с небес - Станислав Сапрыкин"

Русские закончили совещаться, и полковник направился к выходу.

– Гер офицер – привстал я с места. а что будет со мной?

Полковник задержался, посмотрев на меня равнодушным холодным взглядом.

– По закону военного времени вас следует повесить или расстрелять как фашиста – убийцу, насильника и поджигателя. Если бы вы были солдатом, с вами бы так и поступили, тем более, что ценности как «язык» никакой не представляете, но я все-таки рекомендовал капитану доставить вас в штаб, впрочем, я оставляю вашу судьбу на его усмотрение, он ведь вас захватил.

Вы когда-нибудь испытывали это роковое ощущение потерянной надежды, когда понимаешь, что последний шанс, на который надеялся, хватаясь за соломинку, и в который слепо верил, уходит. Полковник хотя бы говорил на одном со мной языке, и в общении с ним можно было наивно рассчитывать на силу слова и убеждения, а что мог я предпринять в обществе русского капитана, явно не относившегося ко мне с симпатией, и не подстрелившего при взятии только по причине проведения предварительного допроса.

– Гер полковник, возможно, я не так важен в качестве «языка», но я медик и как врач обязан и могу помогать вашим раненым.

Полковник посмотрел с недоверием.

– Я не уполномочен решать такие вопросы, да у нас и госпиталя рядом нет, а держать вас на передовой…

Он о чем-то еще поговорил с капитаном и вышел. Второй офицер посмотрел на меня с презрением и ненавистью, что-то сказав себе под нос и плюнув на пол. Возможно, в его монологе не было ничего конструктивного, кроме матерной брани.

Но меня пока не расстреляли и не повесили, напротив, капитан отвез меня в Джанкой, как я понял, в штаб своей армии. Там меня один раз допросил русский военный переводчик в присутствии их генерала.

Я старался проявлять максимальную лояльность, на которую только был способен в своем положении без явного унижения. Я объяснил, что не фашист, что врач, а в армию попал по призыву. На что генерал метко заметил. – а разве в люфтваффе у Геринга служат не добровольцы?

Я выкручивался, как мог, предлагая свои услуги медицинского специалиста. А как бы вы поступили в моей ситуации? С выкриком «зиг хайль» и высоко поднятой арийской головой отправились на тот свет!? Такая возможность еще оставалась в запасе.

Меня оставили в живых, даже накормили. Через несколько дней меня опять привели к генералу, который сообщил мою дальнейшую перспективу. К этому дню у русских значительно возросло количество раненных. В этой ситуации медицинские работники действительно были на вес золота, но, конечно, не пленные немцы. Брать на себя ответственность генерал не решился, совершенно внезапно меня решил проверить находящийся при штабе батальонный фельдшер – черноглазая и черноволосая молодая женщина лет тридцати по имени Анна. К моему удивлению она прекрасно говорила на-немецком. После короткой беседы со мной она еще переговорила с генералом, после чего перевела его слова обращенные ко мне.

– Если вы действительно можете и готовы оказать помощь раненым, я сохраню вам жизнь, но помните, вы военнопленный и любая ваша ошибка или действие, которое можно будет расценить, как угрозу или попытку саботажа, или побега, и вы будете немедленно расстреляны. В сложившихся условиях любой немец рассматривается нами как смертельный враг и подлежит уничтожению на месте. Советую не попадаться нижним чинам и вести себя крайне благоразумно. Бойцы и младшие командиры Красной армии расстреляют вас при первой возможности и без всяких последствий для себя. Как поступить с вами в дальнейшем, посмотрим.

Я поступил под начало Анны и под конвоем был доставлен на медицинский пункт доврачебной помощи.

Вермахт прорвался в Крым и дожимал русских за Ишунью. Нас вывезли из города. Через полдня пути колонна, состоящая из повозок и нескольких грузовиков с ранеными, остановилась где-то в небольшой ивовой рощице. Разбили большую палатку, куда сносили раненых, продолжающих поступать с передовой. Палатка стала примитивной операционной и перевязочной. Я старался постоянно находиться возле своего ангела-хранителя Анны. Пришлось снять куртку. Чтобы не раздражать недоумевающих раненых, я решил срезать все свои знаки отличия и попросил у фельдшера скальпель. Анна отнеслась к просьбе с недоверием, но, разделяя необходимость моего «обезличивания», попросила снять мундир, срезав погоны, петлицы и прочие знаки собственноручно, а затем выдала мне, еле налезшую прямо поверх кителя, гимнастерку.

Мне доверили первичную обработку ран. Некоторые из пациентов, находящиеся в говорливом шоковом состоянии пытались заговорить со мной, смешно обращаясь по-русски. «доктор». Я молчал, выполняя свою работу. Вначале меня это раздражало, потом я просто перестал обращать внимание. Шум примуса, крики и стоны раненых, команды персонала на чужом языке – все слилось в моей голове в единый гам какого-то арабского базара в торговый день. Работы было много. Солдаты поступали в основном с огнестрельными, реже – с осколочными ранениями. Были и тяжело раненые. Тех, кому была оказана вся возможная в полевых условиях помощь, отвозили дальше на юг. Я старался, как мог. Сейчас для меня это были не враги, коих еще несколько дней назад я должен был стереть с лица земли, сейчас это были просто страдающие люди. Для них активная часть войны, как, впрочем, и для меня уже закончилась. Трудно сказать, кому было лучше, им, раненным и покалеченным в прифронтовом тылу среди своих, или пока целому, но пленному мне. В сложившейся ситуации я мог молиться только об одном. чтобы мои соплеменники продвигались как можно медленнее, в противном случае, меня, скорее всего, расстреляют и бросят в придорожной канаве.

Мы освободились к вечеру, когда наступившая темнота заставила прекратить помощь. Только теперь я почувствовал холод, пришедший с осенней ночью. Надев брошенную куртку, я заметил, что и Анна ежится от холода. Я попытался предложить ей свою кожанку, но она брезгливо сморщилась. – надеть куртку с плеча фашиста, меня не поймут сослуживцы. Хорошо, что в обозе были форменные прошитые тканевые куртки называемые русскими фуфайка. Завернувшись в такую фуфайку, большую по размеру, чем требовалось для худенькой фигурки фельдшера, Анна присела в углу палатки, возле нее расположился и я. Мы молчали, но тишины не было, стонали и ругались раненые, балагурил персонал и солдаты сопровождения. Мысли все время возвращали в плачевность и щекотливость ситуации. Сегодня я оказывал помощь раненому противнику, которого, как офицер рейха должен был сокрушать или, если уж довелось попасть в плен, гордо погибнуть с верой в силу германского оружия и криком «зиг…». А что руководило мной. страх за собственную жизнь или человеколюбие врача?

Наш короткий отдых был прерван усилившимся шумом. С севера к лагерю подошла воинская часть. Мы стали сворачивать палатку и грузить раненых на транспорт.

– Что происходит, Анна?

– Получен приказ отходить на юг, советские войска оставили Джанкой.

Двигаться ночью по русской проселочной дороге с прорытыми кюветами по бокам – удовольствие ниже среднего. А когда это движение осуществляется большой группой людей путаницы и заторов не избежать. То одна, то другая машина съезжала с глинистой почвы в сторону, и ее приходилось выталкивать силами десятка здоровых мужчин. Мне повезло, опасаясь, что я могу попытаться сбежать, а такие мысли действительно были, меня усадили в кузов машины рядом с Анной и парой солдат.