Читать книгу "Щепа и судьба - Вячеслав Юрьевич Софронов"

облаками, вдруг прорвал серый их полог и ворвался, вкатился в мой кабинетик, затопив малое его пространство ярко-желтым светом, высветив каждый уголок, предмет, пылинку на заваленном бумагами столе. При солнечном свете вся моя работа показалась такой смешной и ненужной, будто бы все это время провел в детской песочнице, где занимался постройкой небывалого сооружения, рухнувшего при первом порыве слабого ветерка. Лишь она, девушка из иного неизвестного мира, войти в который боялся, хотя подозревал о его существовании, сидела передо мной. Казалось, она насмешливо наблюдала, как совсем недавно уверенный в себе и собственной исключительности хозяин давно неубранной комнаты растерянно оглядывает владения, где собирался в полном одиночестве провести большую часть своей жизни.

Она чем-то походила на золотую рыбку, а точнее, русалку, не только благодаря стекающим на грудь и спину локонам светло- русых волос, но и манерой сидеть, чуть наклоняя сдвинутые вместе колени, развернув в сторону ступни. Скорее всего подобные мои впечатления возникали вследствие долгого общения с мифическими персонажами, до поры до времени не дающими о себе знать. Пока же они просто затаились и наверняка внимательно наблюдали за всем происходящим со стороны, перемигиваясь при том и даже и радуясь за своего хозяина. Может быть, каким-то непостижимым образом она уловила, почувствовала что-то неладное, творящееся внутри меня, и взгляд ее сделался напряженным и более внимательным, отчего мне показалось, будто бы ей передались все мои мысли и сомнения. Захотелось верить в целительную силу ее глаз, несущих оберег для всех находящихся поблизости.

Тут же подумалось: «Вот она, моя Берегиня, которой могу доверить все самое сокровенное, и в ответ она подарит надежду и любовь, вернет радость жизни, поведет в светлый мир, где мы станем жить беззаботно, не думая о завтрашнем дне…» Так думалось мне, но герои, жившие все это время рядом, имели на этот счет собственное представление.

Она пришла и на другой день. Одна и беззащитна. Чтоб забрать оставленную накануне гитару. Но забрала меня. Точнее, мою душу и все, что к ней прилагается: чувства, надежды, понятие о добре и зле. И я все отдал ей без остатка. Точнее, подарил.

В тот день мы ни о чем не говорили. Она просто пела. Грустную песню о замерзающем в глухой степи ямщике. О деревеньке, затерявшейся меж высоких хлебов, и об одинокой неприкаянной душе покончившего с собой горемыки. О сраженном вражеской пулей казаке. О капитане в белом кителе, в которого без памяти влюбилась юная девушка. И были все ее песни необычайно грустны, как и свет, лившийся из неистово синих глаз, окутывающий наши фигуры призрачной дымкой настолько плотно, что прикосновение его ощущалось и назавтра. Песенной грустью омывалась душа, из нее вытекала копившаяся годами горечь поражений и разочарований, без которых вряд ли возможно осознать, какое счастье ты приобрел, имея возможность слушать под гитару простые незамысловатые песни, которые пели люди за много лет до нашего появления на свет.

Потом она приходила каждый день. Мы шли с ней на реку, а то и переправлялись на пароме на другой берег, где можно было вдали от любопытных глаз вести себя легко и свободно, ни о чем не думая, бегать по песку почти голышом, залазить на склоненные к воде деревья и прыгать с них в илистые омуты. Можно было разжечь небольшой костерок и сидеть рядом, прижавшись мокрыми телами, вороша прутиком охваченный огнем валежник.

То были одни из лучших дней в моей жизни, когда ни о чем не хотелось думать. Отпала необходимость часами слоняться по комнате в преддверии начала сочинительского процесса, а потом кидаться к машинке, чтоб напечатать несколько пришедших на ум фраз. И так каждый день без всякой перспективы окончания тобой самим придуманной каторги. Пришло желание просто жить сегодняшним днем, и не более того. Но жить рядом с ней, в ожидании ее прихода и думать только о ней, как и она, казалось, думала только обо мне.

Но при всей взаимности наших дум и желаний оставалась какая-то полоса отчужденности, переступать через которую я даже не пытался. Прежде всего — она не желала говорить о будущем. Даже на мой вопрос, когда мы встретимся с ней завтра, отвечала неопределенно, словно не принадлежала самой себе. Может, так оно и было. Есть люди, которым не суждено жить для себя лично, и их предназначение заключается совсем в другом: им не дано иметь детей, даже своего угла они лишены, а потому вынуждены блуждать по земле как некие странники, неся с собой радость для случайных встречных. Но мне тогда казалось, что она должна принадлежать мне и только мне, и переубедить меня вряд ли кто мог. Она же обычно со смехом отвечала на все вопросы относительно будущего, а то и вовсе начинала что-то петь или громко смеяться, давая тем самым понять бессмысленность моих мечтаний.

Наступило наконец-то долгожданное событие: по почте прислали региональный журнальчик, отпечатанный на бумаге сомнительного качества. Там среди массы всевозможных стихов несколько кособоко, но гордо примостилась и моя повестушка с фотографией автора в самом начале. Удивительно, но великой радости от свершившегося не пережил… Была радость во время ее написания, во время отправки серых канцелярских конвертов. Затем шла полоса долгого ожидания. Запомнилась радостная вспышка при получении согласия редакции на публикацию. Казалось бы, именно сейчас есть повод возликовать, начать ходить с гордо поднятой головой. Нет. Мое отношение к тому радостному факту можно сравнить со встречей с когда-то любимой, но давно забытой женщиной. Даже какой-то стыд обозначился после беглого просмотра корявого местами текста. Понял, что после появления повести в печатном варианте ее уже не исправить, и я ей совершенно не нужен. Дальше она станет жить без участия автора. Сама по себе. Оставалось лишь, положив журнальчик в карман куртки, ходить по знакомым и как бы между прочим выкладывать его перед собой на стол, озадачивая хозяев. Однако вскоре, всех почти посетив, выложил порядком замызганный журнал из куртки, а потом и вовсе убрал на полку, поставив тем самым жирную точку на своем первенце.

Да, моя Берегиня в меру порадовалась появлению первой повести ее друга, как она иногда меня именовала. По какой-то причине она почти не называла меня по имени, объясняя это тем, что таких имен много, а друг всегда один. Прочесть же саму повестушку не попросила. Да я не особо на том настаивал. Зато она иногда подсовывала мне альбомные листы, на которых предпочитала писать собственные стихи. То была обычная проба пера, и показывать их человеку