Читать книгу "Советская литература: мифы и соблазны - Дмитрий Быков"

Никто не говорил еще о том, что корни поэтики Гребенщикова – в поэзии Юрия Кузнецова. Все молодые люди семидесятых годов зачитывались Кушнером, Чухонцевым и Кузнецовым, потому что они лучше всего выражали поэтику безвременья. И Кузнецов был из них самым русским, русским, может быть, не в самом лучшем смысле. Новелла Матвеева дала, на мой взгляд, гениальное определение Кузнецова: «Это пещерный человек, старательно культивирующий свою пещерность». Это человек, у которого есть универсальный ответ на все: «А я могу хуже». Быть русским для него – это значит быть «еще хуже», превосходить всех в жестокости, в падении – в чем угодно, но превосходить. Отсюда и тема русского презрения к смерти. Этот иронический русский культ, ироническое русское сознание лучше всего выражено в стихотворении Кузнецова «Мужик» (1984), которое запросто мог написать БГ году в 1979-м:

Птица по небу летает,Поперек хвоста мертвец.Что увидит, то сметает.Звать ее – всему конец.Над горою пролетала,Повела одним крылом —И горы как не бывалоНи в грядущем, ни в былом.

Над страною пролетала,Повела другим крылом —И страны как не бывалоНи в грядущем, ни в былом.

Увидала струйку дыма,На пригорке дом стоит,И весьма невозмутимоНа крыльце мужик сидит.

Птица нехотя взмахнула,Повела крылом слегкаИ рассеянно взглянулаИз большого далека.

Видит ту же струйку дыма,На пригорке дом стоит,И мужик невозмутимоКак сидел, так и сидит.

С диким криком распласталаКрылья шумные над ним,В клочья воздух разметала,А мужик невозмутим.

– Ты, – кричит, – хотя бы глянул,Над тобой – всему конец!– Он глядит! – сказал и грянулПрямо на землю мертвец.

Отвечал мужик, зевая:– А по мне на все чихать!Ты чего такая злая?Полно крыльями махать.

Птица сразу заскучала,Села рядом на крыльцоИ снесла всему начало —Равнодушное яйцо.

Ну чистый Гребенщиков! Сидит мужик в древнерусской тоске, потому что это его постоянное состояние. Над ним летает смерть, потому что смерть летает в России всегда. Он смотрит на нее равнодушно: «Ты чего такая злая?» И у Гребенщикова в песне «Голубой огонек» из альбома «Навигатор» («Моя смерть ездит в черной машине / С голубым огоньком»), песне выдающейся, примерно то же самое: где-то надо мной летает птица с голубым огоньком, разумеется, черная, но это никак не мешает моей жизни, потому что мою жизнь нельзя исправить: «…поздно – мы все на вершине / И теперь только вниз босиком».

Любовная тема у Гребенщикова – тоже передача только нужного ему состояния. Любовная лирика БГ – это лирика, обращенная не к женщине, а всегда к себе, влюбленному в женщину:

Снился мне путь на Север, снилась мне гладь да тишь.И словно открылось небо, словно бы Ты глядишь,И ангелы все в сияньи, и с ними в одном строюРядом с Тобой одна – та, которую я люблю.

И я говорю: «Послушай, чего б Ты хотел, ответь —Тело мое и душу, жизнь мою и смерть,Все, что еще не спето, место в Твоем раю —Только отдай мне ту, которую я люблю».

Заметим: «той, которую я люблю», нет. Она не названа, она отсутствует. Конкретная земная женщина не нужна – нужно состояние, в которое она вводит лирического героя. И кстати говоря, именно поэтому большинство русских любовных романов и большинство русских отношений строятся из абсолютно возвышенного, часто боготворящего отношения к женщине и откровенного свинства в поведении с ней. Как сказано в стихотворении Геннадия Григорьева «Как бы я с этой женщиной жил…»:

И теперь, не в мечтах, наяву,Не в виденьях ночных, а на делеКак я с женщиной этой живу.Да как сволочь. Глаза б не глядели.

А БГ принадлежит к той же традиции питерского иронического андеграунда, в этом основа и гребенщиковской поэтики в любовной теме. Земная женщина только мешает видеть свой небесный прототип. Ее могут звать Елизавета, а могут Аделаида – она только звезда, только проекция Бога, данная нам в ощущении. Иногда в ощущении самом брутальном, самом чувственном.

Русская тема у Гребенщикова – это взгляд беспечного русского бродяги (иногда через два «г» – бродягги), но не человека, в России живущего, и единственный смысл, единственный шанс любить ее – в ней не жить. БГ ездит по России в поезде на воздушной подушке. Эта воздушная подушка – культура, ирония, это огромная ироническая дистанция. И когда он пишет про Кострому «мон амур», он всегда находится вне. Это петербуржец, который по этой провинции едет.

Мне трудно, вернувшись назад,С твоим населением слиться,Отчизна моя, Ленинград,Российских провинций столица, —

как признавался Александр Городницкий в песне «Ленинградская». Безусловно, Ленинград-Петербург провинциален. Провинциален в том смысле, в котором он не Москва, то есть в хорошем смысле, в смысле некоторой замедленности – в Москве, по формулировке Гребенщикова, «все торопятся, хотя никто никуда не идет». В провинции, напротив, – полная пассивность, как сказано в песне «Ткачиха», «на всех берегах черно от тех, кто / Ожидает, когда течение пронесет мимо тела их врагов».

Конечно, Гребенщиков немного провинциален и по отношению к Бобу Дилану, и по отношению к «Битлз», и по отношению к Толкину – ко всем, кто создал его мир, но из этой провинциальности он тоже умудрился извлечь положительные эффекты: это самоирония, это несуетность, это ненависть к карьеризму и конформизму, это скромный пафос жизнеприятия, это уже упомянутая мной мифология рабства: да, мы рабы, но мы самые красивые рабы, и от нашего рабства так короток путь к откровению.

Вот эта смиренная провинциальность, которая есть в Петербурге, у Гребенщикова очень хорошо подана: это не провинциальность как отсталость, это провинциальность как медлительность, провинциальность как философия отказа, если угодно. Вот с такой провинциальностью выжить можно, а с провинциальностью Башлачева, например, которая рвет струны на гитаре, жить трудно, потому что смиренности и иронии в ней нет. Поэтому и хриплого рева у Гребенщикова нигде нет. Гребенщиков понимает, что первопричину бед надо искать в себе, и именно третья стадия похмелья – похмелья духовного, интеллектуального – продиктовала ему в «Истребителе» великие слова: «Но если честно сказать – те пилоты мы с тобой». «Кто вертит ему руль, кто дымит его трубой?» – это мы с вами. Поэтому, если вы хотите, живя в России, сохранить адекватность и делать иногда хорошую музыку, ездите по ней на воздушной подушке культуры, любите Россию, но из окна поезда, а если схо́дите, то старайтесь обращаться к волкам и воронам, а не к тем, кто ходит с пистолетом «Люгер». И что самое главное, умейте извлечь из рабства – видимо, непреодолимого – высокие гармонические звуки, потому что, в конце концов, это лучшее, что мы можем сделать со своей жизнью.