Читать книгу "Хитрец. Игра на Короля - Дана Юмашева"

Иногда в толпе начинался плач, и тогда стражники Дуакрона брали батоги и били ими всякого, кто осмеливался оплакивать монаршую семью – вне зависимости от его происхождения.

Вслед за детьми настал черед королевы. Она была уже мало похожа на человека: с сорванным голосом, красными от лопнувших сосудов глазами и ободранными ногтями, которыми в истерическом припадке пыталась разодрать дерево помоста. Королева не переставала кричать и отбиваться и не хотела выйти к плахе с достоинством. Палачу пришлось ударить ее по голове, чтобы подтащить к месту казни.

Маркеллин Гизо был единственным, кто принял смерть с достоинством.

Да здравствует новый король!

– Весь город теперь мой, – объявил Повстанец, когда с казнью было покончено. – Старая столица старого Королевства. Этого достаточно, чтобы вскорости подчинить его полностью. – Дуакрон знал, что недовольных наместников его армия уберет в течение месяца. – Подчинитесь мне! Я – Ноктем Дуакрон, истинный сын Одельтера, освобожу вас от нужд и лишений! Вы познаете новую жизнь, и земли наши расцветут, как во времена былой славы! Мы поразим мансуров и заберем всех торговцев Лурэа! Когда-нибудь мы пойдем на Вольные острова Тари Ашш! Мы сделаем из Одельтера империю, и во всем нам помогут Всеведущие: они поведут нас за собой. Отныне их воля – моя воля!

Четвертого мая 226 года Ноктем Дуакрон вдоволь надругался над Этидо. Но для Одельтера Повстанец стал достойным правителем; он положил начало новой династии и сокрушительной военной мощи королевства.

Однако до конца своей жизни Дуакрон не мог спокойно спать по ночам. Кто же был настоящим Первым Предателем, думал Ноктем: он, посягнувший на своего государя, или незаконнорожденный король, приверженец Церкви Мрака, узурпировавший некогда монаршую власть?

Теперь я знаю, что сценарии повторяются. Каждую новую жизнь мы отыгрываем жертву, победителя, священника, развратника – тысячи ролей. Меняются тела, времена и костюмы, но мы остаемся прежними.

* * *

Кровь заструилась из моего носа густым, темным потоком и стала затекать в рот. Тогда я очнулась и невнятно замычала: в первые секунды язык напрочь отказывался двигаться. Изображения накладывались друг на друга, и все во мне болело – даже глазные мышцы. Отчасти потому, что избавиться от двойной картинки перед глазами не получалось. Оживающие образы причиняли основную, невыносимую боль, и пробиться через них я не могла. Этот сон – этот кошмар – был совсем другим.

Особенность всех ночных кошмаров заключается в том, что в самом сновидении почти невозможно закричать; а если при виде своего ужаса вы все-таки изловчитесь завопить, то непременно начинаете горлопанить во весь голос в действительности, чем вселяете страх во всех домашних.

Тем, кого напугала я, стал месье Алентанс.

– Фой-е-рен, – слоги, по-прежнему не желая выговариваться как положено, безнадежно запутывались один в другом. – Фойерен… Ч-что происходит?

«Ты не готова. Еще не время, еще совсем не время…» – послышался, будто откуда-то издалека, скрипучий голос Хитреца – такой обеспокоенный и участливый, каким я не слышала его прежде.

– Прости, – сказал месье Алентанс вслух и тут же с размаху ударил меня по лицу.

Это было последнее, что я услышала перед тем, как снова потеряла сознание. На этот раз без картинок.

Я вновь ощутила свою принадлежность этому миру, когда Хитрец обхватил мои плечи, оторвал от земли и стал трясти. Укоризненно взглянув на Фойерена из-под прикрытых век, я увидела привычное, чуть нахальное спокойствие льдистых глаз. Над курьером простиралось чистое синее небо.

– Хоть не ударил. И на том спасибо, – заявила я слабым, но полным презрения голосом.

– Живая? Великолепно, – саркастично заметил Фойерен, будто все могло быть по-другому. – Сейчас то же самое проделаешь и со мной.

Я поднялась: голова закружилась, в глазах потемнело, подкосились ноги – но равновесие я удержала. Плечо нарывало пуще прежнего; желая посмотреть, как обработана рана, я потянула накинутый на спину плащ. На месте вырезанного клейма чувствовалась теплая влажность: это была вышедшая из раны кровь.

– Не смотри туда, – оборвал меня Фойерен. – Не смотри. Бери лучше нож в руки, и давай покончим со всем этим.

Полагаю, Хитрец мог справиться с удалением метки сам, но он рассчитывал на более аккуратный шрам.

«Ты сделаешь это», – сказал он и протянул мне нож.

Я чувствовала его спокойствие – и теперь не боялась сама. Ни вида тряпичного жгута, туго затянутого на его плече; ни остро наточенного лезвия, вспоровшего кожу; ни крови, обильно хлынувшей из разреза. Моя уверенная рука подхватила один из тканевых бинтов. Поймав левую кисть Хитреца, я вложила в нее сверток и прислонила к исходившему кровью предплечью. Это утро надо было всего лишь пережить; утро – это же так недолго, это несколько скоротечных часов.

Когда мое сознание становилось до опасного некрепким, я пыталась отвлечься: слушала собственные вдохи, тяжелые и ровные, а затем, после секундной остановки, продолжала вновь. Фойерен тихо стонал от боли – почти неслышно. В исступлении он ронял голову и вновь поднимал ее к небу. Мы оба дрожали – он и я, подхватившая пальцами, чтобы отрезать, кусок человеческой кожи.

В то утро у нас была одна боль, одно страдание на двоих.

Отнятый от тела лоскут остался в моей руке, и я завернула его в один из окровавленных бинтов. Хитрец не лишился чувств, но несколько минут оставался без движения: кроме присущих дыханию движений грудной клетки да редкого моргания в нем не менялось ничего.

Но вскоре Фойерен заговорил:

– В этом куске магии было больше, чем во всем моем теле… чем в целой деревне Тренно. Я долго носил ее… на себе, а теперь лишился. Как и ты. Потому так больно. Теперь… теперь мы можем понять страдания Ядовитых магов. Надо скорее возвращаться в Одельтер.

Вместе с перевязью освежеванного плеча Хитреца закончился и утренний кошмар. Казалось, он остался в этом чуть присыпанном снегом редколесье среди каштанов, кипарисов и пробкового дуба. Еще пошатываясь от слабости, мы с Фойереном вывели лошадей на тракт. Там мы наконец спокойно проверили подпругу, отрегулировали под себя длину стремян и, устроившись в седлах, поехали дальше.

Разгорался день. Показавшееся на пару часов солнце выглядывало из-за поросшего лесом горизонта и норовило сильнее ударить в глаза. Сначала мы ехали среди полей и редких деревенек, но скоро на пути нашем стали вырастать небольшие города. Мы видели, как подтаявший снег скатывался по крышам встречавшихся нам зданий и грудился у водосточных желобов.

В полдень все переменилось. Погода сделалась совсем ветреной и зябкой, будто в Одельтере; снег, пусть и редкий, подхваченный дерзкими порывами, летел прямо в лицо, и не было от него спасения даже в теплых шерстяных плащах. Солнце скрылось за плотными тучами, а народ, попрятавшись в домах, почти весь исчез с улиц. Малочисленные прохожие, непривычные к холоду и закутанные в теплую одежду пуще одельтерцев, занимались в основном тем, что тянули красными, замерзшими руками прикрытые тканью тележки.