Читать книгу "Мои воспоминания. Брусиловский прорыв - Алексей Брусилов"

Итак, после многих размышлений, пошел я к Фрунзе, который, как известно, стоит во главе военного дела, после отъезда Троцкого. Мои все близкие и друзья утверждали, что меня не выпустят за границу и только арестуют, если я об этом заговорю. Но я все-таки решился. М. В. Фрунзе, по моему впечатлению, очень удивился… Но выразил полное сочувствие и желание помочь:

– Вы понимаете, Алексей Алексеевич, что это от меня не зависит, я должен доложить Совнаркому.

– Ну и доложите.

– А вы дадите мне честное слово, что вернетесь, что будете только лечиться?

Я подумал минуту и ответил:

– Да, конечно, дам вам слово.

– А если мы вам дадим какое-либо поручение?

Это уже было хуже. Бросать Отечество, народ, всех родных, друзей, единомышленников, родные церкви и кладбища – нет, я не мог бы сделать никогда. Но брать поручение от правительства, которое мне чуждо, которое, на мой взгляд, преступно – нет, этого я также не мог бы, не был в состоянии.

Сам Фрунзе и некоторые другие мне внушали симпатию и казались мне идейными, хотя и заблуждающимися, людьми, но все правительство большевиков – это для меня такой ужас и горе, что для них брать на себя какое-либо поручение в Европу не было мне под силу. Но что же делать, как выйти из этого положения? Я отвечал:

– Отчего же, возьму. Но ведь я стар и болен, и еду только для того, чтобы лечиться и лечить совсем больную жену!..

Вероятно, умный Фрунзе понял, в чем дело, ибо, слава Богу, никакого поручения мне не дали, ибо тогда нам не пришлось бы и ехать.

– А деньги у вас есть, чтобы ехать? – спросил он тогда же.

– Я прошу дать мне пенсию за три месяца вперед.

На это Фрунзе дал свое согласие. Через несколько дней мне принесли 900 рублей и еще единовременно на лечение 1000 рублей. От продажи ковров у меня было около 500 рублей. И вот все. Я понятия не имел о дороговизне в Европе, а судя по старым воспоминаниям довоенного времени решился выехать с такими маленькими средствами. И. И. Гирса мне передал от своего правительства «добро пожаловать», и я поехал.

Это были как раз те дни, когда приключился скандал в Польше с убийством Вечеркевича и Богинского. Как всегда, пресса у большевиков в таких случаях была сильно возбуждена и в Москве многие очень волновались вопросом, как это я решаюсь ехать через Польшу в такое время, тем более что поляки меня «ненавидят» за то, что я во время польской войны участвовал в Особом совещании; они могут меня убить!..

Я говорил всем, что поляки сами такие горячие патриоты своего отечества, что ненавидеть меня не могут за то, что я люблю Россию. На вокзале нас провожали многие друзья, а также приехали оба секретаря Фрунзе, Сиротинский и Савин, с добрыми пожеланиями и мне и моей семье. Они оба много хлопотали, чтобы наладить наш отъезд.

Польшу я проехал совершенно благополучно и был даже тронут вниманием многих людей.

Многие кондуктора, полицейские, таможенные чиновники, элегантные дамы и их кавалеры меня узнавали, кланялись или отдавали честь.

На одной из таможен служащий не стал открывать наших вещей и что-то говорил по-польски, мы не поняли, а какая-то женщина, рядом стоявшая, ломаным русским языком объяснила:

– Он говорит, что генерал много беспокоя у себя дома видал, теперь надо ему покой дать и сундук его не беспокоить!..

А рядом с этим был такой случай: с нами ехало несколько дипломатических курьеров от большевиков, один из них так приставал ко мне с разговорами, что, я думаю, был специально приставлен ко мне для этого. А другие ехали в разные страны, у них было несколько толстых книг. На границе Польши у них все отобрали.

– Но это я лично для себя везу! – протестовал владелец их.

Поляк даже не соблаговолил ему ответить, выразительно махнул рукой и приказал этим жестом своему служащему всю эту литературу изъять.

Я невольно взглянул на заглавие: два тома сочинений Ленина и ежемесячный журнал Бухарина «Большевик». Что за наивный курьер, как мог он думать, что такие книги пропустят через нашу зачумленную границу в культурные спокойные страны.

На вокзале в Праге о нас «любезно» позаботились те же курьеры и предоставили нам автомобиль с красным значком. Это мне было неприятно, так как я и в Москве никогда не ездил с красным значком. Тут же, когда мы уже сидели в автомобиле, к нам подбежал запоздавший молодой человек, присланный от брата И. И. Гирсы нас встретить и отвезти в гостиницу, в которой для нас уже были приготовлены комнаты.

И с этой минуты мы уже не выходили из-под опеки самой дружеской и деликатной, со стороны всех лиц, стоявших во главе Чехословацкой республики с президентом во главе. Прежде всего, приехав в Прагу, я подсчитал свои деньги и сообразил, что не только что лечиться два месяца, но даже прожить несколько недель я не в состоянии буду. Я совершенно не отдавал себе отчета в том, как в Европе после войны все вздорожало.

Но эти мои соображения были преждевременны, так как на третий день моего пребывания в Праге мне министр Гирса, от имени президента, дал сто тысяч крон – и тем было спасено мое положение. Гирса при этом сказал, что за мои победы над австрийцами давно нужно было мне дать от Чехословакии какой-либо орден, но это теперь для меня ни к чему, а деньги нужны. Я был глубоко тронут такой серьезной поддержкой.

Несколько дней, проведенные нами в Праге, показались нам яркой сказкой. Ведь мы семь лет жили в кошмарной обстановке, отвыкли от культурных людей и прежней нормальной жизни. Да и город этот исключительно красивый и симпатичный. Министр иностранных дел Бенеш[176] пригласил нас на очень элегантный, вкусный, прекрасно сервированный завтрак. Боже мой!

После гнилой, мороженой картошки, после всевозможных каш, даже после супа и рисовых котлет последних двух лет, на столе, покрытом старой и потресканной клеенкой, – все эти тонкие блюда, вино, хрусталь, серебро, спокойные, корректные, знающие свое дело лакеи во фраках; все это произвело на нас впечатление, будто мы взяли душистую теплую ванну после длинной и грязной дороги. Сам хозяин, министр Бенеш, умный, много работающий, совсем еще молодой человек.

Жена Бенеша в те дни была в Париже, и мы ее не видели. Эта молодая женщина, как нам говорили, тоже при австрийцах сидела в тюрьме. Мы обедали, много беседовали. Хозяин, его помощник Гирса с женой и нас трое. Они расспрашивали моих словоохотливых дам о наших впечатлениях в России, я же невольно думал о ней. Мне было тяжело по многим причинам, а в особенности потому, что мне только что сказали о кончине патриарха Тихона.

Русская церковь осиротела, и что из этого дальше выйдет, когда и без того такой раскол в ней самой, такое гонение на нее со стороны антихристовых детей, наших правителей! Что с церковью нашей будет?! Очень это для меня тяжелый вопрос. На другой день мы были на панихиде по нем. В церкви было много народу. Но мне было еще тяжелей. Странное впечатление на меня произвело то, что, в сущности, это не православная церковь, а костел; во-вторых, все, и духовенство, и молящиеся русские люди, показались мне более чужими, чем иностранцы-чехи.