Читать книгу "Сад утрат и надежд - Хэрриет Эванс"

Я уверена, что Лидди посмотрит в ее глазки и увидит то, что вижу я. Потому что Стелла так похожа на нашу мать, что у меня захватывает дух. К тому же она даст Лидди еще один шанс. Она дает всем нам еще один шанс, Далбитти. Возможно, для всех нас это наш последний ребенок; она сможет расти в Соловьином Доме, свободная и резвая, среди птиц и цветов, на свежем, свежем воздухе. У нее будет то, чего не было у Пертви, Лидди, у меня и дорогих Джона с Элайзой. Детство без забот и бед в том самом доме, который сделан твоими стараниями. Я прошу тебя, пойми, что ты не должен видеться с ней; ты – как и я – должен отказаться от всех прав на нее, чтобы она росла, не зная, кто она.

Я скоро уйду из жизни – но мне не грустно. Потому что я увижу тебя, мой любимый, в том большом саду, где мы все снова будем вместе когда-нибудь – ты, я и наша дочка. Прощай, мой самый дорогой на свете человек – спасибо, что ты любил меня.

1919. Март

Все утро она собиралась на кладбище, но тянула с этим. Она была простужена и страдала от ужасной зубной боли; почти всю неделю она ходила, закутав голову шарфом, прижав к больному зубу марлевый комок, смоченный в чесночном масле. Десна была воспалена, болела, Лидди не могла ничего есть; но больше всего ее беспокоила другая боль, которая не покидала ее. Незримая боль, наполнявшая тебя до предела жалостью к себе, тоской по минувшим временам и упущенным возможностям. Но это был день рождения Джона, и ей надо пойти. Кроме того, несколько недель назад был установлен надгробный камень на могиле Неда, а она еще не видела его. Сама не знала почему. Стояла скверная погода, ледяной дождь превратил дорожки в каток и прибил на лужайке первые, робкие подснежники. Но это был день рождения Джона, и Лидди понимала, что не может и дальше откладывать задуманное, и в полдень, когда стало немного светлее, она надела поверх платка побитую молью шаль и осторожно вышла на улицу.

Все это время она старалась соблюдать осторожность; осторожно ходила, разжигала очаг, закрывала двери, вытаскивала занозы. Она осталась одна, совсем одна, и надо было жить дальше ради памяти об ушедших. Так много сожалений: она часто жалела, что не пошла на встречу с Мэри, сжигала ее письма. Что недостаточно заботилась о Неде, игнорировала его, и в результате случилось то, что случилось. Что зря поехала в Лондон в то лето… что не уговорила Джона пойти на работу подальше от фронта… Она жалела слишком о многом, и мрачные мысли порой так захлестывали ее, что у нее возникало желание разом покончить со страданиями. Но тогда никто не вспомнит, что они были здесь, дом будет продан – богачу, который все переменит, перестроит дом и превратит весь сад в лужайку, по которой будут бегать его дети… Нет, это было немыслимо.

Холодный воздух ударил ей в лицо. На улице пахло влажной землей и чем-то еще – свежим, металлическим. Запах весны. Лидди ковыляла по дороге к кладбищенской калитке и видела, что на черных ветках сирени, растущей возле дома священника, уже проклюнулись крошечные, зеленовато-бурые почки. А кое-где уже цвели подснежники и нарциссы. Где-то за спиной на деревьях чирикала одинокая птица.

Лидди любила весну. Нед тоже, после их переезда сюда. Весенний пейзаж наполнял его идеями, словно вода, льющаяся из крана в кувшин. Лидди толкнула калитку и пересекла обледенелую, хрустящую под ногами лужайку, где летом цвели орхидеи, луговые травы, а над ними порхали пестрые бабочки. Лидди запахнула китель. Это был китель Неда, военный, отделанный ярко-красным; Нед работал в нем в Голубятне. Он купил его у Пертви много лет назад – она подозревала, чтобы поддержать Пертви деньгами. Китель был превосходного качества – у ее брата был превосходный вкус к качественным вещам. Бедный Пертви. Его нет уже двадцать лет с лишним.

На серебристой березе, росшей за церковью, там, где отдельно от других могил стоял склеп семейства Кут, появились сережки. Подснежники… сережки… Лидди вздохнула, перебарывая зубную боль, и осторожно дотронулась до щеки. Она была слегка оглушена весной и пыталась вспомнить, когда в последний раз уходила далеко от дома. Пожалуй, несколько недель назад. Уже после Рождества, но ненадолго. Теперь, когда она осталась одна, дни сливались для нее в сплошную полосу. Пожалуй, сейчас, на свежем воздухе, она чувствовала себя лучше.

– Лидди?

Маленькая бесформенная фигурка в коричневой накидке из грубой шерсти появилась внезапно, как из-под земли, и Лидди вскрикнула от испуга и схватилась за щеку.

На нее смотрела маленькое белое лицо, покрытое толстым слоем пудры. Глаза, милые карие глаза, казались огромными, на пол-лица. Плащ на фигурке снова беспокойно пошевелился.

– Лидди?

– Мэри? – прошептала Лидди, и от этого имени у нее перехватило горло.

Мэри кивнула. На ее щеках горели красные пятна.

– Лидди, дорогая, давай присядем, – попросила она и похлопала по скамейке. Как в детстве, в комнате Лидди, когда она, младшая, просила о чем-то старшую сестру. – Тебе больно? Болит зуб?

Лидди кивнула и села. Она заметила со страхом, как медленно, осторожно ее сестра устраивалась рядом с ней, заметила жилы, выступившие на ее белой шее, и странный горб под накидкой.

– Почему ты здесь? – спросила она наконец.

– Ага, она что-то почувствовала. Лидди, дорогая. – Мэри тихонько засмеялась. – Я приехала, чтобы умолять тебя о помощи. В тот раз ты не захотела встретиться со мной.

Лидди тяжело вздохнула:

– Мне надо было возвращаться к Неду. Я тревожилась за Джона. Я не хотела…

– Я знаю, дорогая. Но мне нужно было повидать тебя. – Мэри похлопала ее по руке, и Лидди охватил восторг от этого прикосновения сестры. От ее спокойного, певучего голоса! От ее присутствия, от ее спокойной уверенности, – а потом она повернулась и взглянула на бледную кожу Мэри, туго обтянувшую ее скулы и лоб, на видневшиеся под ней кости… на длинные, как у скелета, пальцы, похожие на выбеленные веточки. Они нервно теребили грубую коричневую накидку, словно занавес на сцене, – а ужасно огромные глаза смотрели то на Лидди, то на то, что скрывалось под полами накидки.

Лидди проследила за ее взглядом.

Она обнаружила, что глядит на маленькую детскую головку, и растерянно заморгала. Что-то потянулось к ней. Пальчики, крошечные пальчики на маленькой ручке высунулись из колючего шерстяного рукава малинового цвета. Пальчики разжались и сжались. Ноготочки были неровные, тонкие, их надо было подстричь; ямочки на сгибах пальцев походили на черточки на маленькой, пухлой ручке.

Мэри, в белой блузке с кружевами, прижимала ребенка к своей груди. Лидди видела, как лихорадочно билось под тонкой тканью сердце ее сестры, трепетало, словно птичье крыло. Мэри снова запахнула плащ и сказала:

– Это девочка. Ей шесть месяцев. Я уже не в силах…

Она замолчала и тяжело вздохнула, словно справившись с огромным волнением, и подняла глаза.

– Я уже не могу заботиться о ней. Я не могу это делать. Когда-то я не хотела ее, пыталась избавиться от нее. Но знаешь – она осталась. Сейчас она со мной, и ей нужно молоко, а я больше не хочу ее кормить. Я плохая мать. Материнство не для меня.