Читать книгу "Момент - Дуглас Кеннеди"

— Я хочу пожаловаться на него герру Велманну, — как-то сказала я Хакену.

— Потерпи его, — ответил он. — Чем он противнее, тем лучше.

— Почему?

— Потому что коллеги на работе увидят, как мерзко он ведет себя по отношению к тебе и как стойко ты сопротивляешься. Это тебе зачтется.

А разве кто-нибудь видит, как стойко я раздвигаю перед тобой ноги два раза в неделю?

* * *

Время. Оно просто тащится. Я не живу, а существую. Переводческая работа не слишком интересная, зачастую рутинная. Мало у кого из наших авторов есть талант. Некоторые просто влюблены в себя. А большинство пишут так, что сдохнуть можно от скуки, читая их творения. Но, как сказала мне Моника, Велманн предпочитает основательность и деловитость краскам и талантам. Он настоящий функционер, хотя и у него бывают проблески добродушия и человечности. В такие минуты он интересуется, как я поживаю, и выражает надежду, что я найду себя «в этом новом мире и прошлое станет более или менее терпимым» (намек на то, что ему известно о моей личной драме). «Разумеется, все это между нами, и я никогда и ни с кем не стану это обсуждать», — услышала я от него.

Как и следовало ожидать, Павел не оставляет попыток добыть какую-то информацию обо мне. На днях, за ланчем в местной пиццерии, он откровенно бросил мне вызов в присутствии четверых наших коллег, попросив объяснить, что за «великий подвиг» я совершила, что меня выдворили из ГДР, и назвал меня «неразговорчивым Солженицыным в юбке, вероятно сочинившим какую-нибудь посредственную поэмку о нарушении прав человека в буржуазном доминионе собственной вагины». И вот тогда я плеснула пивом ему в лицо. В ответ он лишь расхохотался.

Моника попыталась добиться его увольнения после этого, сказав мне, что ходила к Велманну и возмущалась тем, что он держит в штате такого сексиста, оскорбляющего женщину столь извращенным и жестоким способом.

— Велманн сказал, что он полностью солидарен с моей оценкой и очень сочувствует, — сообщила потом Моника.

Шеф обещал, что вызовет Павла «на ковер» и потребует извиниться передо мной в письменном виде и дать слово, что больше ничего подобного не будет. Но в категорической форме Монике было сказано, что уволить Павла невозможно. «Тут мои руки связаны», — именно так он выразился.

С многозначительной улыбкой на губах, Моника добавила:

— Мы все знаем, что он имеет в виду.

Значит, он тоже агент под прикрытием. Один из них. И, стало быть, неприкасаемый.

Когда я доложила об этом Хакену, он страшно возбудился (и это человек, который, несмотря на свою кровожадную сущность, никогда не выражает эмоций), ему хотелось знать все подробности разговора между Моникой и Велманном. И когда через два дня мне пришло официальное письмо от Павла — с раскаянием, должна отметить, — я сделала с него фотокопию и передала ему.

Да, я всегда старалась услужить Хакену, показать, что я в деле, что предана ему и его хозяевам. Я даже начала выказывать некоторые признаки взаимности, когда он трахал меня, в надежде, что и он, в свою очередь, проявит доброту ко мне.

Но по мере того, как недели сменялись месяцами, а Хакен по-прежнему «награждал» меня пятиминутными просмотрами фотографий Йоханнеса, я все больше убеждалась в том, о чем знала с самого начала: он будет бесконечно играть в эту игру. Однажды я все-таки осмелилась задать ему вопрос, когда же все это кончится и я смогу вернуться к сыну, и Хакен, разглядывая свои ногти, ответил:

— Это не мне решать. Не советую тебе испытывать мое терпение и беспокоить такой ерундой. Ты предала свою родину и теперь пытаешься доказать, что достойна возвращения и, возможно, права нести ответственность за своего сына. Если учесть масштаб твоего предательства, сам факт того, что тебе предоставили возможность искупить вину, говорит о гуманности нашей системы. Но не думай, что каких-то нескольких месяцев достаточно, чтобы тебя простили и приняли обратно. Об этом не может быть и речи.

После такой «головомойки» я потеряла над собой контроль, мысли о самоубийстве все чаще посещали меня. И дело было не в том, что Хакен сообщил мне что-то новое, чего я не знала с самого начала. Правда была в том… что не осталось никакой надежды и не было пути назад из того лабиринта лжи, в который я сама себя загнала.

Как-то утром, после третьей подряд бессонной ночи, я снова задумалась о самоубийстве, только на этот раз подошла к этому со спокойной логикой. Наглотаться таблеток или перерезать вены в душе? А может, попробовать штурмовать Стену и получить пулю при попытке репатриации в ГДР? (Нет, это стало бы их пропагандистской победой: «Она была так несчастна на Западе, так мучительно переживала лишение гражданства ГДР, что готова была пойти на крайние меры, лишь бы вернуться на родину, которую предала».)

Серьезны ли были мои намерения покончить с жизнью? Еще как. Коктейль из отчаяния, безнадежности, хронической бессонницы и сознания того, что все потеряно, был смертельным.

И я хотела только одного: смерти.

В тот день я сначала зашла на Кохштрассе и расспросила о смотровой площадке, открытой для публики на тридцать восьмом этаже здания издательской империи Акселя Шпрингера. Женщина в справочной на первом этаже пошутила, сказав, что, если я боюсь высоты, мне лучше туда не соваться, «поскольку ограждающие перила слишком низкие, а от высоты может закружиться голова». Единственное, что помешало мне купить билет и подняться на лифте прямо на крышу, а потом спрыгнуть оттуда, пока не передумала, так это желание написать длинное предсмертное письмо Йоханнесу. Я надеялась, что смогу придумать, как передать его сыну спустя много лет, когда он повзрослеет. В этом письме я рассказала бы ему…

…всё.

Глядя на часы и понимая, что опаздываю на работу (все-таки я немка), я поспешила к станции метро и всю дорогу до Веддинга ломала голову: удастся ли мне найти кого-то, кто, получив этот запечатанный конверт после моей смерти, выполнит мою просьбу и переправит письмо Йоханнесу, когда ему исполнится восемнадцать?

Скажем так, сможет ли Моника — моя единственная квазиподруга — сделать это для меня?

Я опоздала всего на пять минут, и на столе меня уже ждал документ с пометкой «Срочно» от герра Велманна. Это был перевод статьи, разъясняющей рейгановскую программу «Звездных войн», который ему был необходим к одиннадцати. Я быстро налила себе кофе из общественного кофейника. Закурила. Заправила лист бумаги в пишущую машинку. И приступила к работе, закончив с этой сухой, железобетонной апологетикой абсурдной системы вооружения за минуту до дедлайна. Быстро пробежала глазами текст и пошла в приемную герра Велманна.

— О, хорошо, ты это сделала, — сказала фрау Орфф, увидев у меня в руке экземпляр рукописи. — Я сейчас же тебя запускаю.

Позвонив директору, она кивнула на дверь. Я постучалась и вошла. Перед столом Велманна сидел мужчина лет двадцать пяти. Он сразу встал при моем появлении. Мне это понравилось. Высокий, с копной каштановых волос и очень квадратной челюстью. Худощавый, гибкий, интересный. Книжный червь, но, как я сразу почувствовала, кое-что повидавший на своем веку и понимающий про жизнь.