Читать книгу "Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах - Николай Эппле"

Феномен расследования Карагодина важен напоминанием о том, что у любой бюрократической системы есть своя логика, свой «программный код», который может быть взломан. Резонанс расследования, когда Карагодину все же удалось получить копию расстрельного акта и восстановить всю цепочку виновных от непосредственных исполнителей приговора до его вдохновителя в лице Сталина, был в значительной степени вызван тем, что, оказывается, один человек, просто благодаря знанию «кода», вполне может взломать огромную и закрытую систему и извлечь из ее нутра свидетельства — и, значит, эти свидетельства в каком-то смысле неуничтожимы. В случае Карагодина поразителен переход сухого документального дискурса в экзистенциальный. Карагодин, комментируя имевшую широкий резонанс летом 2018 года историю с уничтожением в российских архивах учетно-архивных карточек заключенных ГУЛАГа, пишет:

Есть, видимо, что-то, что невозможно уничтожить. Сколько бы людей ни было втайне убито, сколько бы ни было сожжено архивных документов по актам совместных приказов (в связи с истечением срока давности по хранению) — что-то всегда останется и засвидетельствует.

Меня занимает этот вопрос ретенции (сохранения в памяти приобретенной информации. — Republic), этого удержания, закрепления в документе чего-то. Чего? Почему? Каким образом? Зачастую, когда я работаю с биографическими документами на больших объемах данных, происходят какие-то совершенно фантастические вещи, мне их очень трудно объяснить. Видимо, в эти моменты включаются какие-то квантовые законы экзистенции[489].

Примеров, подобных случаю Карагодина, не один и не два, хотя они не так широко известны и обычно не выходят за границы сообщества историков и архивистов. Исследователь Сергей Прудовский, обнаруживший в августе 2017 года факт уничтожения учетных карточек заключенных, также начал свои архивные изыскания, стараясь найти свидетельства о смерти своего деда, и уже много лет добивается через суд рассекречивания незаконно засекреченных документов[490]. Председатель красноярского отделения общества «Мемориал» и составитель Книги памяти репрессированных Красноярского края Алексей Бабий много лет практически в одиночку занимается оцифровкой дел репрессированных из архивов своего региона[491]. За эти годы он не только превратил сайт Красноярского Мемориала в не имеющую аналогов базу данных, но и сформулировал целую философию эффективного использования интернета как инструмента[492]. В мае 2017 года под руководством историка и сопредседателя Нижнетагильского «Мемориала» Виктора Кириллова была подготовлена «Книга памяти немцев-трудармейцев Севураллага», — часть большого проекта, работа над которым идет не первый десяток лет[493]. В ситуации крайне затрудненного доступа в архивы, попыток поставить вне закона и «Мемориал» и вообще исследования истории советского террора, работа, начатая по всей стране в начале 1990‐х, не только не останавливается, но нередко получает новый размах и новый «драйв».

Скандал вокруг уничтожения карточек показал, что если тема будет в центре внимания, инструменты для воздействия на практику существуют, причем государственные институции могут действовать рука об руку с гражданскими инициативами. В 2018 году в МВД с предложением поучаствовать в этой работе по оцифровке дел репрессированных из ведомственных архивов обратились Музей истории ГУЛАГа и Фонд памяти[494].

Дело Дениса Карагодина привлекло невиданное до сих пор внимание к теме поиска и запрашивания информации о репрессированных родственниках. С 2018 года существует возможность подавать запросы в архивы ФСБ и МВД не выходя из дома, через портал «Госуслуги». Если «технологию» подачи таких запросов — возможно, и в форме исков — довести до автоматизма, государственным ведомствам придется перемещать границу запрещенного, пусть и при помощи создания манипулятивных и полуфиктивных инструментов. Так созданные в 2011 году командой Алексея Навального проекты, облегчающие гражданам подачу жалоб на деятельность городских чиновников РосЯма, РосПил, РосЖКХ, способствовали тому, что через несколько лет алгоритм был подхвачен госструктурами и имитационными оппозиционными движениями вроде Народного фронта для перехвата кризисной повестки. Однако в итоге возможность жаловаться на чиновников на глазах становится нормой, и чиновники вынуждены подстраиваться к новым условиям игры. То же самое вполне может коснуться архивной сферы, где могли бы работать проекты «РосПамять», «РосРеабилитация» или «РосПалачи».

Направления, в которых стоит действовать дальше, вполне очевидны. Это, во-первых, законодательные инициативы по облегчению доступа в архивы и пресечению незаконных практик отказа в доступе к документам, срок секретности на которые истек. Во-вторых, широкая публикация инструкций по «обходу блокировок» по аналогии и на основе опыта Карагодина, Прудовского и других и с привлечением сил и опыта юристов и правозащитников (юридическую поддержку усилий Прудовского с 2017 года осуществляет «Команда 29»).

Деятельность юристов в условиях усиления интереса к теме репрессий уже дает результат. Летом 2019 года Конституционный суд РФ принял к рассмотрению жалобу, поданную тремя детьми репрессированных, требующих обеспечить им право вернуться в город, где жили их родители[495]. Закон о реабилитации 1991 года дает им такое право, однако на деле осуществить его практически невозможно. Жалоба была поддержана юристами независимого Института права и публичной политики. В декабре 2019 года Конституционный суд согласился с жалобами и потребовал внести изменения в законодательство, обеспечив детям репрессированных максимально возможное возмещение причиненного вреда[496]. Дискуссия вокруг «права вернуться домой» оказалась не менее важной, чем само решение, привлекая к проблеме внимание и ставя вопрос об изменении неработающих законов и «пробуждении» спящих.