Читать книгу "Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы - Арчибальд Кронин"

– Sitzen[236], – сказала она, указывая на стул.

Я сел. Она внимательно оглядела меня. Я уже потерял контроль над ситуацией.

– Никогда, – продолжала она, – ни разу за фся моя жизнь я не испытывать такой шок, такой ужас. Так себя вести, когда этот дорогой ребенок, такой больной, спит.

Я молча изучал хризантемы. Они представляли собой прекрасное пушистое разнообразие и стоили недешево.

– И вы с его матерью, что есть самое отвратительное.

То, как она безжалостно расправлялась с синтаксисом, не очень резало слух, поскольку говорила она довольно тихо. И на мгновение я подумал, не выложить ли ей все начистоту, как оно есть на самом деле. Но нет, это не поможет. Она мне никогда не поверит. Это самое худшее, когда правду не принимают всерьез. Ты читаешь Господню молитву, а им кажется, что ты их разыгрываешь.

– Чтобы испортить такой прекрасный работа фчера вечер таким аморальный поступок, – продолжала она с чувством. – Вам не есть стыдно?

– Может быть, Хозяйка, – смиренно сказал я, – если бы я не был так голоден.

Она окинула меня еще одним долгим взглядом, затем позвонила в маленький колокольчик на столе. Вошла стажерка, с круглыми глазами, слишком испуганная, чтобы посмотреть на меня. Слушала под дверью?

– Принеси кофе и круассан.

Я едва верил своим ушам. Неужели, возможно ли, что это проблеск надежды, или же это всего лишь как последнее желание осужденного?

– Да, – сказала она, прочитав удивление на моем лице. – Вы не заслужили. И сначала я была так сердит, что начинать письмо в комитет.

Она замолчала. Кофе и круассан прибыли на подносе. Должно быть, они были уже готовы и ждали у плиты. Я осторожно поставил чашку на подлокотник кресла и захрустел круассаном.

– Но сейчас я думать лучше. Может, тут не весь вина только на вас. Для мужчина такой вещь, может, необходима, даже простительна. Видите ли, хотя я alte und grosse[237], я хорошо понимать мужчина и их нужда.

Полуприкрыв одно веко, она с такой многозначительной ухмылкой глянула на меня, словно только что прочитала Отчет Кинси[238]. Это было бы просто смешно, если бы, к счастью, не было мне на руку. Но возможно, она знала, о чем говорит. Возможно, какой-нибудь похотливый швейцарский врач-старикан соблазнил ее, когда она была стажеркой. Нет, невозможно, она была абсолютной, неприкосновенной девственницей.

Она резко вдохнула, втянув воздух между челюстями, и продолжала:

– Но для этой женщины со вся ее показная доброта, при муш, который так скоро умер, это есть великий грех, преступление, притворство.

– Но, позвольте, Хозяйка…

– Молчите. Теперь я вижу ясно. Она пытался с самый начал настроить меня против вас, в то же время класть вас в постель и украсть коньяк из мой запас. Все drei[239] бутылки исчезли.

– Ей нужно чуть выпивать. На ночь, Хозяйка. Чтобы уснуть.

– Ах, это ей нужно не для спать! Нет, это непростительно, тем более когда в спешка, я думаю, она разбить вакуумный Flasche[240].

При таком раскладе картина представала в черном свете. Несомненно, в подобной точке зрения была какая-то своя правда. Так или иначе, со всеми этими сложными мотивациями, Дэвиган все страшно запутала и сама запуталась. Я отложил поднос и смотрел на хризантемы, задаваясь вопросом, как это распутать и возможно ли.

– У нас все было в порядок, пока не появляться эта женщина. Вы меня устраивать. И все вернется, когда она уехать, и это должно быть сразу. Да, она должна уехать, и с малшиком, – особенно сейчас, когда с ваша помощь ему лучше.

– Но что будет с ней? У нее нет ни цента.

– Вначале, чтобы показать, что она хорошая Hausfrau[241], она говорить мне, что у нее есть предложение убирать дом какой-то доктор.

– Доктор Эннис?

– Да, это имя.

Таким образом, я в любом случае срывался с крючка. Мне следовало бы почувствовать облегчение.

– Я ценю вашу… ваше доброе отношение ко мне, Хозяйка, – сказал я. – И все-таки разве вам не кажется, что вы могли бы проявить такую же щедрость и к ней?

– Почему вы спрашивать это? Уже несколько недель вы стараться послать ее домой.

– Я думал о больнице… о лечении для Даниэля, – невнятно сказал я.

– Тогда он будет дома и лечить себя, в Spital, который вы уже рекомендовать, что он хорош. Что касается она, то не важно, потому что она сама виноват. Она должна уехать.

Что я мог еще сказать? Я получал ровно то, чего хотел. Я был вне подозрений. Одним махом я избавился от этого скверного пятна на своей тетради. Однако было совсем не здорово. Но я был в яме, абсолютно беспомощный, выхода не было.

– Вы сами должны ей сказать, – произнес я наконец. На это лично я не был способен.

– Я сейчас прямо иду к ней. И вы звонить Flughafen заказать места. Тот же день мы отправлять Хиггинс и девушка Джеймисон. Это один поездка для всех.

Она встала и подошла ко мне с почти материнской, но все же покровительственной улыбкой:

– Итак, Herr доктор, у нас будет хороший понимание. Если так, я хотеть работать с вами. У вас есть опыт и ум. Так?

Боже, помоги мне – она на самом деле похлопала меня по спине. Она становилась моей матерью.

Я был вынужден сделать это. Я вошел в свой кабинет и позвонил в аэропорт, для начала надежно запершись. Я не представлял себе, что может случиться в шале, когда все выйдет наружу, но в результате обошлось без истерик – спокойно и тихо. Цюрих сразу же ответил, и теперь я разговаривал со Шварцем, швейцарским служащим, который обычно занимался нашим Мэйбелле. Он хорошо меня знал, и после того, как я сделал заказ на рейс DC-6 в пятницу, 2 октября, четыре билета на Хитроу и далее два на Уинтон с пересадкой на рейс Vanguard на 4:30, он продолжил обычную беседу.

– Как у вас погода?

– Плохая, – сказал я.

Это обычное начало разговора. Швейцарцы развлекают себя разговорами о погоде; будучи в этом смысле пессимистами, они не могут жить без фёна летом и без бизы зимой.