Читать книгу "Церковная историография в её главных представителях с IV-го века до XX-го - Алексей Петрович Лебедев"

неосновательно. В этом отношении автор придает очень большое значение личности Феодосия Великого, при котором был II вселенский собор. С Феодосием, по словам немецкого ученого, случилось подобное же, что раньше было с Константином. На западе он держался западно-афанасианских воззрений, а на востоке перешел на сторону «нового православия». В действительности таких приключений с Феодосием, по словам автора, удостоверяют исторические факты. Главным из таких фактов Гарнак считает то, что в бытность на западе, особым указом ограждая православную веру, выразителями этой веры он объявляет римского и александрийского епископов, а по водворении на востоке тот же Феодосий, другим указом ограждая ту же веру православную, выразителями этой веры объявляет не папу Дамаса и Петра Александрийского, а авторитетных архипастырей востока (264–5). На беспристрастный исторический взгляд сейчас указанный факт значит следующее: на западе Феодосий признает папу выразителем православия, потому что папа был главнейшим епископом запада, и к этому имени присоединяет имя Петра Александрийского, потому что епископов александрийских со времен Афанасия на западе знали больше, чем других восточных епископов; прибывши же на восток и издавая здесь религиозный эдикт, он исчисляет важнейших епископов востока, так как они были руководителями II вселенского собора и на востоке их хорошо знали и высоко ценили заслуги их пред церковью. По-видимому, факт нисколько не мудреный. А между тем на основании его Гарнак считает Феодосия переметчиком в вере и каким-то сторонником «нововерия» в ущерб староверия. Прочие взгляды немецкого ученого на II вселенский собор в подобном же роде, т. е. они также лишены серьезного научного значения. Символ константинопольский, который, по мнению автора, хотя и не есть произведение II вселенского собора, но служит выразительнейшей характеристикой деятельности этого последнего, представляет собою — уверяет немецкий ученый — «унионную формулу», имевшую целью примирить православных, полуариан и духоборцев (267). Это замечание Гарнака заключает в себе верную мысль, но только она значительно извращена. Догматическая деятельность собора имела счастливый успех; после собора полуариане и духоборцы довольно быстро воссоединяются с церковью. Средостение ограды рушится. Это — историческая истина. А Гарнак на основании её приходит к странной мысли, что будто самый символ константинопольский или учение собора изложены были так, что должны были понравиться и еретикам. Эту мысль он хочет обосновать документально, но по обыкновению весьма неудачно. Он утверждает, что ради удовлетворения полуариан в константинопольский символ не вставлены слова: «из сущности Отца», слова, которые заключались в никейском символе, но которые были предметом протеста со стороны арианствующих; а для примирения духоборцев (Македониан) с православными, по мнению Гарнака (267), учение о Духе Св. изложено так, что могло быть принято и этими еретиками. Но все это едва ли так. Слова: «из сущности Отца» (Сын) опущены в символе вовсе не из уступчивости полуарианам. Выражение: «единосущный» и слова: «из сущности Отца» тождественны по своему смыслу. А потому, достаточно было удержать первый термин в символе, как и сделано на соборе. Что касается изложения учения о Духе Св. в символе, то назвать это изложение благоприятным для духоборцев — невозможно. Духоборцы не допускали такого равенства Духа со Отцом и Сыном, какое раскрыто в символе. Правда можно возражать: почему Дух Св. в символе не назван прямо «единосущным Отцу», но нужно помнить, как много было споров из за слова «единосущный» в IV в., чтобы понять, почему этот термин не употреблен в символе в изложении учения и о Духе Святом.

После этих разъяснений понятно: имел ли право Гарнак писать, что «восточное православие 381 года есть нововерие, которое, удерживая слово: единосущный, в тоже время не держалось Афанасиевых убеждений касательно веры» (269). Если бы II вселенский собор провозглашал «новое православие», то на Западе, где утвердилась, по мнению Гарнака, «старая вера», не приняли бы символа константинопольского, но этого не видим.

Всякий согласится, какое великое множество несообразностей наговорено Гарнаком касательно истории IV века, но самое несообразное заключается в следующем: во-первых, он утверждает, что в раскрытии и формулировании никейского учения видно влияние Тертуллиана[598]; во- вторых, он заявляет, что «Отцом церковного учения о Св. Троице, в том виде, как оно утвердилось в церкви, был не Афанасий, даже не Василий Кесарийский, а Василий Анкирский» (курсив в подлиннике). (S. 269).

При одном случае Гарнак говорит: «действительная история часто причудливее и эксцентричнее (capriciöser), чем басня и сказки» (I, 680).

Не знаем: можно ли в самом деле утверждать это относительно действительной истории, но несомненно очень можно — касательно «сочиненной» истории. Самый блестящий пример, доказывающий верность этой последней мысли, представляет «история» самого Адольфа Гарнака.

III. — Немецкий ученый богослов (!) Гарнак говорит: «aus der geschichtlichen Ueberlieferung von Christus und der Stiftung der Christenheit war ein Roman geworden, und dieser historische Roman, der mit der Religion verflochten war, erhielt fort und fort neue Capitel[599]. Так как это замечание немецкий профессор делает в начале второго тома рассматриваемого нами его труда, — тома, в котором излагаются главным образом тринитарные и христологические споры от IV до VIII века, то очевидно, в учении церкви и богословских представлениях христианских писателей указанной эпохи находит он тот «роман», в который будто бы превратились первоначальные чистые и истинные понятия об Основателе христианской веры и церкви.

Изложив и разобрав взгляды Гарнака касательно тринитарных споров в древней церкви, теперь тоже сделаем касательно представлений того же исследователя о христологических спорах, неразрывно связанных с историей целых четырех вселенских соборов — от III вселенского собора до VI. Посмотрим, что нашел здесь он такого, что давало бы ему хоть малейшее право делать такой саркастический отзыв, какой мы сейчас выписали.

Читатель, вероятно, настолько пригляделся к элюкубрациям и полетам фантазии немецкого ученого Гарнака, — что перестал уже удивляться его оригинальничанию, склонен всего ожидать от него. Действительно, трудно встретить другого — второго Гарнака. Редко случается церковной истории подвергаться таким сложным и болезненным операциям, каким он подвергает ее. Гарнак требует, чтобы все изучавшие церковную историю отказались от усвоенных ими и принятых наукою представлений и взглядов — в пользу совершенно новых теорий немецкого ученого. Притязание непомерное; для того, чтобы согласиться с таким притязанием, нужна уверенность в основательности претензии новатора-историка, но можно ли находить основательность в теориях его, служащих исходным пунктом чрезмерной авторской притязательности? Вопрос решится путем рассмотрения теорий Гарнака о ходе развития и результатах христологических споров древней церкви.

Что представляют эти споры с точки зрения Гарнака? Их можно бы назвать детскою игрою в жмурки, если бы такое сравнение было позволительно, когда речь идет об истории; гораздо приличнее назвать их исполинским