Читать книгу "Самая сладкая ложь - Анастасия Эльберг"

Боялся ли он смерти? Вряд ли. Слишком уж часто он видел ее вблизи, а один раз даже почувствовал ее совсем рядом, она коснулась его холодной рукой. Если и боялся, то смерти недостойной, унизительной. Боялся, конечно, и долгой, мучительной, болезненной смерти. Идея яда хороша — она позволяет человеку умереть, сохранив достоинство и, если это будет уместно в разговоре о смерти, человеческое лицо. Константин разглядывал иглу; только сейчас он заметил, что она выглядит как обыкновенная швейная игла, только слишком тонкая — у нее даже было ушко. Не повезло бы какой-нибудь швее, возьми она эту иглу, особенно если бы она нечаянно уколола палец.

Константин привычным жестом поместил иглу в воротник и, подойдя к небольшому шкафу, открыл дверцы. Нет, конечно. Самоубийство — это не выход. Как бы ни было плохо человеку, у него нет права распоряжаться своей жизнью так, как он хочет. Завтра будет завтра, а предсказывать будущее мы пока не научились. Когда он научится предсказывать будущее, то, может, и возьмет в руки свою собственную судьбу и будет решать, когда умирать. И разве нет смерти более низкой, чем самоубийство? Даже если учесть, что оружием послужит благородный яд?

Что там он говорил себе? У всего в этой жизни две стороны, даже если нам хочется видеть только одну. Порой сама жизнь заставляет нас видеть только одну сторону, ожидая, что мы будем сопротивляться и увидим вторую. И так мы что-то поймем, чему-то научимся. Но что он должен был понять, если у него отобрали самое дорогое, и отобрали уже не в первый раз? Где же здесь вторая сторона? И всегда ли она существует? Разве у самого факта существования двух сторон второй стороны нет? Может, это именно этот случай?

Константин подался вперед, изучая содержимое полок, потом махнул рукой на попытки разглядеть что-то в темноте и включил свет. Небольшой шкаф служил ему чем-то вроде продолжения ящиков письменного стола — сюда отправлялись вещи, которые могли понадобиться когда-нибудь, но сейчас их не надо было держать под рукой. Константина насторожил беспорядок: систематизировать содержимое шкафа более-менее хорошо не представлялось возможным, но при желании он всегда мог найти тут все, что нужно, без особого труда. Теперь же небольшие коробки с архивами, папки и пачки писем лежали повсюду, а кое-где можно было увидеть одинокие документы, так и не нашедшие себе места. Он сел на пол и выложил содержимое нижней полки на ковер.

Это была полка с письмами. Некоторые из них были скреплены, другие лежали по отдельности. Тут были и пустые конверты, и письма без конвертов — отдельные листы, совершенно разные почерка, принадлежавшие и женщинам, и мужчинам. Среди писем Константин нашел незнакомый ему конверт из плотной коричневой бумаги и, недолго думая, открыл его.

В конверте находилась солидная стопка писем. Адресов на конвертах не было, не было и специальных линий, на которых следовало писать адреса — обыкновенные, белые, из тонкой бумаги, больше всего они напоминали конверты для открыток, которые не отсылают слишком далеко. Константин открыл одно из писем, развернул лист хорошей бумаги — сомнений не было, эта бумага принадлежала ему, тут его инициалы, другой такой не существует. И даже если бы он потерял память, то вспомнил бы, кому принадлежит этот почерк.

«Знаю, что это внеочередное письмо, но мне захотелось его написать. Я вспомнила нашу поездку в Европу, ту, последнюю, когда мы не ходили в сотый раз смотреть уже надоевшие рестораны и архитектурные памятники, а гуляли на природе. Смотрели леса, реки, озера. И, надо сказать, это было ничуть не хуже экскурсий по городам! У нас тоже много красивых мест, но так приятно подышать свежим воздухом, особенно в Европе, которая почти у всех ассоциируется с цивилизацией и загазованными городами. Так вот, если помнишь, у нас была экскурсия в лес, а после этого мы должны были пойти на реку, купаться. Это был май, и я не представляла, как можно купаться в такой холод, но большая часть группы была из холодных стран, а поэтому известие о купании они восприняли с воодушевлением, равно как и прогулку. Мы с тобой стояли поодаль и слушали экскурсовода. Это была женщина крестьянского типа (по крайней мере, манера ее разговора свидетельствовала именно об этом), отдаленно напоминавшая бочку. По-английски она говорила с таким жутким акцентом, что я постоянно переспрашивала, а она в ответ говорила мне, что мой английский совсем плох, и мне надо больше общаться. В конце концов, я оставила женщину в покое и принялась изучать природу. Всего-то май, а трава такая зеленая, все цветет, и воздух такой, что после прогулки не страшно и умереть — будешь умирать с улыбкой на губах, довольный… Я продолжала оглядывать местность и вдруг подумала: а почему бы нам не оставить этих скучных туристов и не пойти прогуляться? В итоге мы с тобой сбежали от группы и отправились изучать окрестности самостоятельно. Ах, какое там было небо! Такое высокое, что можно смотреть бесконечно и думать о том, что оно никогда не заканчивается. Через несколько минут мы набрели на небольшую полянку с особенно мягкой и зеленой травой, окруженную деревьями и кустами. Эта трава и до сих пор соблазняла меня прилечь, а тут я не удержалась и разлеглась на лужайке — так, будто это вовсе не дикая лужайка, а моя собственная постель. Я думала о том, что вполне могу пролежать тут всю жизнь. Вот так, рядом с тобой, никуда не уходя, никуда не торопясь. «Ну, разве ты не говорил мне совсем недавно, что хочешь меня всегда?» спросила я у тебя. «Конечно, говорил», ответил ты, «и от своих слов я не отказываюсь, ты же знаешь». И…»

Константин отложил недочитанное письмо. Он совсем забыл про эти письма — воспоминание о них стерлось из памяти, пожалуй, единственное утерянное воспоминание, которое касалось Марики. Вряд ли этой забаве существовало логическое объяснение — они время от времени писали друг другу письма, напоминающие длинные дневниковые записи, в которых напоминали о том или ином случае, обязываясь описывать его как можно более откровенно и точно. Разложив эти письма по датам описанных событий, можно было восстановить их роман с такой точностью, которая заставит ожить и без того не умершие воспоминания до ярких картин.

Он прочитал еще несколько писем. Марика рассказывала о том, как они в Париже потеряли гида и целых четыре часа искали гостиницу (из этих четырех два часа искали человека, который более-менее понятно говорил бы по-французски), как они тайком ели шоколадный пирог в итальянской библиотеке, как пытались сфотографировать на сотовый телефон картины в запрещенной для съемок галерее, как однажды во время визита в Турцию потеряли документы, и им пришлось остановиться в дешевой гостинице (была ночь, и ходить по городу было небезопасно), где они безуспешно пытались сосредоточиться на занятии любовью, не хохоча в голос и не прислушиваясь к странным звукам за тонкими стенами в соседних номерах. Константин писал о том, как их выгнали из отеля в Праге за то, что Марика кормила всех кошек, и кошки наведывались в гостиницу целым стадом, как он в новых ботинках и она на высоких каблуках мучились от холода и свежих мозолей во время предсвадебной фотосессии, о том, как перед первой брачной ночью он мучительно думал о тысяче способов снять с нее свадебное платье, творение известного модельера, при всей своей открытости напоминавшее неприступную крепость. Он не знал, зачем это читает, но раз за разом брал еще одно письмо и пробегал глазами написанное.