Читать книгу "Захват Московии - Михаил Гиголашвили"

Вдруг случилось странное — Саня открыл дверь и нерешительно спросил:

— Фредя, того… Можно у тебя тут одна женщина посидит? Пустых камер нету, одни мужики. К ним опасно. А ты же её не обидишь? Она тихая, больная…

Я привстал на досках — женщина типа Земфиры?

— Проституцион?

— Нет, нормальная женщина… Пожилая… — и, не дожидаясь ответа, пропустил кого-то вперед: — Проходите, садитесь, мамаша.

В камеру боком вошла немолодая полная женщина с раздувшимся пластиковым полосатым пакетом (который у нас в Германии называют «Türkische Tüte»[105]). И остановилась, сказав мне мимоходом, не поднимая глаз:

— Здравствуйте!

И так и стояла с пакетом, пока Саня не взял его из рук и не поставил у стены:

— Садитесь! Через полчаса воронок в тюрьму будет — отправим. А пока вот… Студент, иностранец… Русский учит, на курсах…

— А, иностранец!.. — то ли обрадовалась, то ли удивилась она. — Лады, посижу.

— Если в туалет — стучите, — напоследок напомнил Саня.

Женщина не ответила, только вздохнула. Я спустил ноги на пол, надел тапочки:

— Доброго вечера! Я — Фредя, немец. Курсист.

— Меня Раисой зовут…

— Раиса… какая?..

— Как это — какая? Обычная.

— Нет, имя папы? У каждого русского есть имя и отчество…

— Ивановна. Но без этого тоже можно! А вы кто по отчеству?

— Я — Клеменсович.

— Ясно.

Лицо у неё было бледное, усталое, одежда — старомодная. Полные ноги, на икрах — черные вены, видные даже через плотные чулки. Крупные руки. Покорность и усталость в глазах, седина в волосах.

Не зная, что сказать, я решил предложить ей поесть:

— Раиса Ивановна, вы пирожок?.. И другое, с сыром… И полкурицыной… гриль, хорошая…

Она покачала головой:

— Спасибо, на пересылке кормили… Да и аппетита нет. На душе муторно.

Это я понял — утром меня тоже мутило. Но «пересылка»? Что это? «Посылка» — знаю, с почты посылают. «Ссылка» — слышал, в сарае кто-то сидел… А «пересылка»? Я не постеснялся спросить. Женщина со вздохом ответила:

— Да уж, на курсах такие слова не учат. Вам и знать не надо. Это когда арестованных куда-то везут, пункт, где их пересаживают, где им ждать воронка или «столыпина»…

Мне стало интересно, за что она здесь, и я, зная, что этого делать нельзя, всё-таки жадно спросил:

— А вас… куда ведут?.. Извините вопроса, просто… Вы такая… интеллигенция… За что?

Она только вяло махнула рукой, не ответила (я заметил на пальцах светлые полоски от колец), попросила пить:

— Есть не хочу, а вот воды попила бы…

— О, конечно…

Я налил воду из пластиковой бутылочки в новый стаканчик. Отставив мизинец, она выпила и отдала мне стаканчик:

— Спасибо!

Я выбросил его в пакет, куда собирались жестянки, бумажки и всякие пластмасски, а она, удобнее сев на доски, смущенно вытянула ноги, сказав:

— Можно я так сяду, извините, устала, целый день скрючившись, — а я, видя, как она тянется к туфлям, чтобы снять их, и не достает, решил помочь ей, отчего она покраснела, сказав:

— Ой, спасибо, не надо, что вы… Опухли ноги…

Как я её понимал! И у меня опухли. Только у меня — от водки, а у неё — от пересылки:

— Я маме всегда туфли снял, когда усталь была…

— Дай вам бог здоровья!

— И вам такого же!

Мы разговорились. Она всю жизнь проработала в доме для престарелых в Подмосковье — сначала санитаркой, потом медсестрой, окончила что-то вечернее, стала в конце концов директорша; раньше, при коммунистах, хоть и были трудности, но как-то всё шло — со скрипом, с нажимом, но шло, а как перестройка грохнула и хаос возник, старики оказались крайними и лишними — кому они, нищие и бездомные, нужны? Она пишет в министерство, что мест нет, всё забито, а склеровозка всё везет и везет новых… Через что она прошла в поисках средств — вспомнить страшно. А в итоге? Три месяца назад, в июне, в самую жару, в доме случился пожар, и трое лежачих задохнулись, а еще десять ходячих получили ожоги… и некоторые тоже умерли, позже. А что можно сделать, если они — упрямые и непослушные, постоянно в палатах плитки и кипятильники жгут и выключать забывают?.. Уже было два возгорания, но сумели потушить. А тут — нет. Виной всему была пара непоседливых стариков, которые тайком, ночью, на чердаке, собрались водку пить и тушенку на газетах грели, а огонь с чердака метнулся вниз:

— Много ли надо, при сквозняке-то?.. — (А я вдруг вспомнил сквозной ветер, что дул в пустом номере, когда я вылез из ванной: бумага шелестела и шевелилась на столе, осколки стекла дрожали в раме.) — Загорелись занавески, панели… Я в это время в городе на совещании была… как раз на эту тему говорили, что засуха, что осторожнее надо быть. И — на тебе! Как накликали!

— Что это — накликали? Компьютером? Klicken?[106]

— Да какое там! Срок на мою голову!

После пожара её и вахтёра, который спал (да кто же знал, что этим баламутам в три часа ночи в голову взбредёт на чердаке водку жрать?), сразу арестовали, как будто это она виновата, что в доме престарелых всё тоже престарелое и ветхое, сохлое, убитое, а проводка еще со сталинских времён — не в стены вделана, а снаружи болтается, старики о неё уж и обжигались, и током их било из сломанных розеток.

— Но что я могу?.. Что, это я виновата, что у нас всё через пень-колоду? Ничего толком не ремонтируется, по телевизору только МЧС показывают каждый день, скоро Шойгу президентом выбирать будем… У нас же всё наоборот: что должно взлетать — падает, что должно падать — взлетает, что должно плыть — тонет, что должно тонуть — взрывается… Одна большая катастрофа! Да и народ испортился. При Советах совесть была, а сейчас вся вышла..

— Куда отошла?

Раиса махнула набрякшей рукой:

— А спросите — куда? В воздух! Народ распустился, расхлябан, разболтан, необязателен, забывчив, ленив, вечно надо что-то расхлебывать и починять… Эх, такими уж нас бог создал! Да и как с начальниками спорить? Загрызут!

Я её хорошо понимал — сам ничего сделать не могу, грызут. Джипачи, боссы, милиция, кони из бюро — сквозь них не пробьешься. Потому и люди здесь все такие смирные… нет, смирённые… или смирившиеся?.. Может, и смирятые… или смиритившиеся… Причастия не для билингвалов… Бабаня их никогда не употребляла, да и Вы, на семинаре по литературе, говорили, то ли в шутку, то ли всерьез, что Тургенев в своем завещании под страхом смерти велел не употреблять причастия, но просил беречь леса и природу.