Читать книгу "Горменгаст - Мервин Пик"

Но то, что он поймал, оказалось до того бестелесным, что Титус свалился на пол от одного только потрясения, вызванного ее невесомостью. От удивления ноги его ослабли, словно обманутые весом, пусть даже малым, который он собирался принять. Он поймал перо, и перо сбило его с ног. Однако руки Титуса сомкнулись вокруг летуньи, бившейся под холодной, мокрой тканью, и он с гневной силой вцепился в Ту, навалившись на нее всем телом, поскольку они перекатились по полу и Титус подмял ее под себя.

Лица Той, слишком плотно опутанного тканью, Титус не видел, но рельеф его ощущал, пока моталась туда-сюда голова девочки, похожая на истертый морем стеклянный шарик, давным-давно потонувший в бесконечных волнах, – сходство нарушалось только рубцом ткани, натянувшимся поперек лба, перенимая очертания висков. Титус, воображение и тело которого сплавились в пульсациях похоти, с еще большей яростью прижал Ту правой рукой, а левой начал сдирать с нее рубашку, пока не высвободил лицо.

Лицо оказалось таким маленьким, что Титус заплакал. Яйцо зарянки: все тело Титуса ослабло, когда первый девственный поцелуй, трепетавший, жаждая высвобождения, на его губах, скончался сам собою. Он прижался щекою к ее щеке. Та не шелохнулась. Слезы текли. Титус чувствовал, как намокают его щеки. Он поднял голову. Он был сейчас далеко отсюда и знал – разрешение любви невозможно. То был своего рода триумф, породивший в нем тошноту.

Прижатая к земле голова Той отвернулась в сторону, взгляд зацепился за что-то. Тело напряглось. Миг назад оно таяло, подобное потоку в его руках, теперь же вновь затвердело, как лед.

Медленно обернулся он и увидел Фуксию: дождевая вода текла с нее, мокрые волосы змеями свисали на спрятанное в ладонях лицо.

III

Внезапно Титус понял, что лежит один. Кулак его сжимал рукав от рубашки, но Та исчезла.

Он забыл о существовании какого бы то ни было другого мира. Мира, в котором у него были мать и сестра, в котором сам он был графом. Забыл о Горменгасте.

И тут услышал пронзительный насмешливый крик, который ему предстояло запомнить навек. Вскочив на ноги, Титус, пошатываясь, подбежал к выходу. И увидел Ту: она стояла под ливнем по колено в воде, голая, как сам этот ливень. Молнии полыхали теперь непрестанно, освещая ее так, что она казалась твореньем огня, язычки которого пробегали по ней в желтоватом полусвете.

Он вгляделся в нее, и некий исступленный восторг обуял его. Утраты он не ощущал – только слепую хвастливую гордость тем, что держал в объятиях это нагое создание, которое снова выкрикнуло нечто издевательское на своем языке.

Все было кончено. Титус всем существом своим сознавал: большего, чем он уже получил, ждать невозможно. Зубы его впились во мраке в темную сердцевину жизни. Он смотрел на Ту почти с безразличием, – ибо все ушло в прошлое, а настоящее было ничем в сравнении с блеском его памяти.

И тогда из сердца грозы вырвался палящий огонь и, прорезав ослепший лес, испепелил Ту, как будто она была всего лишь сухим листом, подвернувшимся ему на пути, и что-то взвилось в Титусе, осознавшем, что мир навсегда лишился ее, – что-то отлетело прочь – или сгорело, как сгорела она. Что-то умерло – да так, словно его никогда и не было.

В семнадцать лет он вступил в другую страну. Юность – вот что умерло в нем. Отрочество обратилось в воспоминание. Он стал мужчиной.

Развернувшись, Титус возвратился туда, где стояла, прижавшись к стене, сестра. Говорить ни он, ни она не могли.

Сколько было в ней человеческого, жалкого! Когда Титус разделил упавшие ей на лицо длинные пряди и увидел, насколько она беззащитна, когда Фуксия оттолкнула его руку и на лице ее проступило усталое разочарование женщины, вдвое старшей, – вот тогда он осознал свою силу.

В час, когда ему полагалось бы надломиться под гнетом того, что он сию минуту увидел, – под гнетом смерти его воображения – он не обнаружил в себе ни единой крупицы горя. Он был самим собой. Человеком, впервые в жизни узнавшим свободу. Узнавшим, что жить можно по-разному, не только так, как живут в огромном его доме. Приключение закончилось. Он опустошил яркий кубок романтической любви – опустошил единым глотком. Сверкающие осколки кубка разбрызгались по полу. Но в красоте и в уродстве, во льду и в пламени, на языке и в крови он мог все начать заново.

Та погибла… погибла… молния убила ее – и все же не будь рядом Фуксии, Титус завопил бы от счастья, ибо он стал теперь взрослым.

IV

Прошло немалое время, прежде чем брат с сестрой обменялись хотя бы словом. Изнуренные, сидели они бок о бок. Титусу удалось уговорить Фуксию снять длинное красное платье, он выжал его и расстелил перед разожженным заново костром. Ему не терпелось покинуть пещеру. Теперь она обратилась для него в простое скопление мертвых камней. С пещерой было покончено. Однако еле живая от усталости Фуксия еще час или более оставалась бессильной пуститься в обратный путь.

Обходя пещеру, Титус заметил на каменной полке несколько мертвых птиц, но голод так и не вернулся к нему.

Наконец, он услышал голос Фуксии, низкий, тяжелый:

– Я так и думала, что ты, скорее всего, здесь. Мне уже лучше. Пора возвращаться. Начинается наводнение.

Титус быстро подошел к выходу из пещеры. Все верно. Им угрожала опасность. Дождь не только не стих, но полил пуще, да и тучи пугающе сгустились.

Он торопливо вернулся к сестре.

– Я уверила всех, что ты обеспамятел, – сказала она. – Что с тобой это случалось и прежде. Говори и ты то же самое. Мы разойдемся около Замка. Пошли.

Она поднялась, натянула через голову красное платье. Разочарование саднило ей сердце. Она решила, что Титусу что-то грозит, рискнула ради него головой в надежде, что брат будет гордиться ею. И вот, проделать такой путь и застать его с… с «Той»!

Цепляясь, неистово и болезненно, за свою гордость, она поклялась себе, что никогда ни о чем не спросит его – никогда не заговорит о «Той». Она считала себя самым близким ему человеком, полагая, что, если у брата появится кто-то еще, он ей об этом скажет. Фуксия понимала, что она всего лишь сестра ему, но слепо верила, что даже после того, как они разошлись во мнениях о Стирпайке, брат все равно нуждается в ней сильнее, чем она когда-либо нуждалась в Стирпайке.

Титус, заправляя в штаны изодранную роковую рубашку, не сводил с сестры глаз.

– Она мертва, Фуксия.

Фуксия подняла голову.

– Кто? – пробормотала она.

– Дикая девочка.

– Дикая… девочка?.. Так скоро?

– Молния.

Повернувшись к устью пещеры, Фуксия пошла навстречу грозе.

– О Господи, – прошептала она словно себе самой. – Неужели на свете только и есть, что смерть да скотство? – И затем, не обернувшись, но повысив голос: – Не рассказывай мне, Титус. Не рассказывай ничего. Я предпочитаю ни о чем не знать. Живи своей жизнью, я буду жить своей.