Читать книгу "Последняя любовь президента - Андрей Курков"

Тишина окружающего мира стала потихоньку просачиваться внутрь. Виски просачивалось в кровь, а тишина – в душу, в мысли. И мысли мои становились тише, словно хотели гармонировать с этой удивительной успокоенностью сознания. Все произошедшее за последнее время отдалялось в историю. В историю Государства Украинского. Все становилось историей, кроме моего притихшего внутреннего мира.

Допив виски, я поднялся. Ступил на брошенный на пол халат. Подошел снова к окну.

Замерший в зимнем вечернем полумраке Андреевский спуск показался роднее обычного. Словно замерзший сирота, он лежал неподвижно, ожидая милостыни или просто сочувствия. Только одно окошко в каком-то полуподвальчике светилось по-домашнему желтым светом. Ни одного прохожего, ни одной машины с зажженными фарами.

Я замер, уставившись неподвижным взглядом в неподвижность пейзажа. Прошло, должно быть, несколько минут, прежде чем что-то шевельнулось в этом пейзаже. В него вошла из-за нижней ограды церкви женщина в длинном темном пальто. В руке она держала горящую свечу. Мне еще показалось странным, что с этого расстояния был так ясно виден дрожащий от холода огонек. А она остановилась, приникнув спиной к церковной ограде. И склонила голову над огоньком, словно защищая его от ветра.

Я долго смотрел на эту женщину и на ее свечу. В горле пересохло. Рука нашла бутылку, наполнила стакан. И когда я случайно уронил взгляд на стакан, проверяя уровень виски, и снова поднял его, женщины уже не было. Уйти она могла только вниз по спуску. Правая сторона тротуара пряталась за церковной оградой.

Приятный, пощипывающий язык вкус все-таки не отвлек меня от разочарования. Мне казалось, я не досмотрел какой-то интересный фильм. Не дослушал рассказ, в котором самое интересное, как и положено, объяснялось в финале.

Неподвижный и снова безжизненный пейзаж потерял что-то важное для меня. Конечно, еще горело желтым домашним светом окошко, за которым могла происходить жизнь. Но женщины со свечой больше не было. И я вернулся в ванну. Снова добавил несколько уже уменьшившихся в размере кубиков льда в стакан. Глотнул виски. Пододвинул под затылок непромокаемую резиновую подушечку. И закрыл глаза.

205

Киев. Август 1992 года.

В кочегарке еще теплее, чем на улице. И гости приходят в футболках и шортах. Выкладывают на общий длинный стол, собранный из трех листов толстой фанеры, бутылки, консервы и судки с салатами. На лицах гостей – ощущение полной свободы. Это ребята моего возраста или чуть моложе, но мне они напоминают иностранцев. Я пытаюсь понять: откуда это ощущение? Оттого, что я пришел с подарком – кухонным комбайном за сорок долларов, а они пришли с бутылками и с хорошим настроением?

– Тебе помочь? – спрашиваю я у Миры.

Нельзя сказать, что она не обеспокоена праздником. И лицо накрашено, и джинсы выглажены, со стрелочками. Наряд ей все равно не идет. Для ее фигуры годится только то, что эту фигуру скрывает! И осматривается она по сторонам немного растерянно, словно и ей эти гости непонятны.

– А мама где? – спрашиваю я и ловлю себя на том, что беспокоюсь о Мире почти по-родственному, словно это я отдаю ее замуж.

– Она не придет, – грустно отвечает Мира. – Витя ведь не еврей, он из Молдавии.

– Только из-за этого? – удивляюсь я.

– Не только. Мама сказала, что она по кочегаркам не ходит!

– Кочегарки разные бывают, – успокаиваю я Миру, давая понять, что эта кочегарка мне нравится.

Мой взгляд останавливается на старом продавленном диване, стоящем в углу просторного помещения. На нем, наверно, был зачат их будущий ребенок.

Мой взгляд проверяет размер живота Миры. Ее беременность пока не заметна.

Окошки здесь только под потолком, к тому же маленькие. Узлы железных труб и топка с горой брикетов угля нам не мешают – они как бы в стороне, под противоположной торцевой стенкой, за клубами сигаретного дыма.

Я опять смотрю в глаза Мире. Она же не может оторвать взгляда от своего Вити – длинноволосого худого парня в джинсах и цветастой «гавайской» рубашке навыпуск. Только он, к сожалению, не смотрит на невесту. Он болтает с двумя приятелями. Мне хочется ее отвлечь. И я сообщаю ей то, что до сих пор хранил в тайне. Сообщаю об исчезновении могилы и памятника Давида Исааковича.

– А это мы его перезахоронили, – спокойно говорит мне Мира. – На Сырецком кладбище. У него там мама лежит.

– Это же сколько денег стоило?! – удивляюсь я.

– Еврейский Фонд Памяти заплатил.

Разговор исчерпан. Я, оказывается, переживал, говорить ей или нет; мучился от того, что решил не говорить, а тут все просто! Проехались своим же еврейским бульдозером по прошлому Давида Исааковича, переселили в коллектив, чтобы не выделялся! Не дали ему остаться и после смерти таким же отшельником, каким он был при жизни! Мы-то его с отцом Василием лучше понимали, чем эти.

Стол уже заставлен, народу топчется человек тридцать. Самое время рассаживаться да начинать отмечать событие. Скамейки, то есть доски, поставленные на табуретки, уже готовы. Надо дать сигнал.

– Горько! – кричу я.

И вижу на повернутых ко мне лицах этих ребят полное недоумение. Я смотрю на них тоже озадаченно, но потом, проследив за направлением взгляда девушки, украшенной красными шну-рочками, болтающимися и на шее, и на запястьях рук, понимаю, что она рассматривает мой галстук, смотрит на него, как на кобру, готовую к прыжку. И в глазах ее – затуманенный ужас.

«Ну, Мира, ты влипла!» – думаю я и понимаю, что надо отсюда уходить.

Оборачиваюсь, гляжу на невесту. А сказать ничего не могу. Язык не поворачивается.

– Эй, пацаны! – громко говорит кто-то. – Шампань перегрелась! Надо открыть!

И гости начинают усаживаться за фанерный стол, передают друг другу одноразовые картонные тарелочки, открывают пластмассовые судки.

«А может, они все из Молдавии? – думаю я. – Поэтому и кажутся мне иностранцами?»

– Эй, Мира! – зовет невесту жених Витя, похлопывая ладонью по свободному месту на скамейке рядом.

А я стою и думаю: остаться или уйти? Стою и не могу принять решения.

– Эй, открой бутылку, а то у меня не получается! – Девушка в черных кожаных шортах и маечке протягивает мне бутылку водки.

Я с трудом откручиваю крышечку, возвращаю бутылку.

– Садись! Не маячь! – говорит мне весело та же девушка в кожаных шортах и так же, как Витя Мире, похлопывает по свободному месту на скамейке. Рядом с ней.

Я присаживаюсь.

– Что-то у меня от этой дури крыша едет, – жалуется мне сосед справа.

Я киваю. Делаю вид, что сочувствую. Предлагаю ему налить водки.

– Ты что? – пугается он. – Нельзя смешивать грешное с праведным!

«Ладно, – думаю я. – «Праведное» я не курю, буду грешить».