Читать книгу "Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая"

начитанности и присутствии на отдельных лекционных курсах Штейнера: некоторые чисто философские темы доктора – свобода человека, гносеология Гёте – стояли в центре также и бердяевских интересов. Предметом как антропософии, так и бердяевского экзистенциализма был посленицшевский человек[943], отринувший старые ценностные опоры и оказавшийся на краю бытийственной бездны. И, думается, будущий исследователь обнаружит немало точек соприкосновения концепций двух книг с общим названием «Философия свободы» – Штейнера (1894) и Бердяева (1911), хотя русский философ, в целом высоко ставящий феномен Штейнера, пренебрежительно оценивал его главный собственно философский труд.

О «духовной науке» Бердяев писал немало – в итоговых книгах 1940-х гг. («Самопознание», «Русская идея»), а также в прекрасном очерке 1916 г. «Теософия и антропософия в России» (он вошел в книгу «Типы религиозной мысли в России»). Сейчас мы приведем его более ранние суждения, которыми он, надо думать, делился с Евгенией. Они были выражены в малоизвестных письмах Бердяева 1912 г. к Андрею Белому, которые – к сожалению, с купюрами – цитирует в своих мемуарах Ася Тургенева. «Уже несколько лет я испытываю большой интерес к Рудольфу Штейнеру, он мне близок, – пишет Бердяев 8 июня 1912 г. – Я изучил его книги», – имеются в виду «Философия свободы» (1894), «Как достигнуть познания высших миров?» (1904–1905), «Из летописи мира» (1904), «Духовное водительство человека и человечества» (1911). Осознававший себя церковным христианином, Бердяев при этом не только не был враждебен к оккультизму штейнеровского толка, но считал его насущно необходимым человеку XX в. 9 декабря 1912 г. он писал Белому: «Я придаю ему (“штейнеровскому пути”) огромное значение и вижу в нем симптом великого космического поворота, обращения к тем тайнам Космоса, которые до сих пор был скрыты как от Церкви, так и от науки. Я ощущаю содрогание физического бытия. Налетает сильный космический ветер, и человек может быть унесен космическими вихрями, если он будет и впредь оставаться в неведении». Однако Бердяеву, как и Иванову, не хватает в «духовной науке» религиозного начала – личного Бога: «Но необходима также религиозная опора, чего штейнеризм не дает. На путь оккультного познания космических тайн нужно вступать со Христом»[944]. Но в книге «Как достигнуть познания высших миров?» (которую Бердяев называл «лучшей книгой Штейнера») вполне откровенно сказано, что вступление на путь «духовного ученичества» непременно сопряжено с лишением ученика всякой поддержки «высших духовных сил»: ученик оказывается в полном одиночестве, астральный «вихрь» «гасит все духовные светочи», и в наступившей тьме ученик обязан сам освещать свой путь[945]. На языке религии, антропософский ученик выпадает из Тела Церкви и лишается благодатного церковного покрова – незримой помощи Христа, Богоматери, Ангела-хранителя, любимых святых… Здесь не исправимый просчет (как казалось Бердяеву), но сама соль, суть «духовной науки» – настоящей, а не декларативной «переоценки всех ценностей» христианства, согласия на ценности абсолютно иные. Суждения Бердяева об антропософии не продуманы до конца[946], – мы увидим, что Евгения идет здесь дальше него, поскольку перед ней «духовная наука» в какой-то момент встала как ее личная экзистенциальная проблема.

Бердяев побывал в европейских антропософских кругах незадолго до Евгении: в начале июня 1913 г. он прослушал курс лекций «Оккультные основы Бхагават-Гиты», прочитанный Штейнером в Гельсингфорсе. Его приезд запомнился верным антропософам; вот какую картину с участием Бердяева набросала Ася Тургенева: «Мы полюбили прогулки по пляжу в прекрасные белые ночи; множество разговоров велось со старыми и новыми друзьями. Среди них выделялся своим нервным возбуждением философ Бердяев, для которого Бугаев выхлопотал разрешение прослушать с нами этот цикл доктора Штейнера. Невероятная смесь надежды, изумления и отрицания бурлила в нем. Он знал, что утратил бы значительную долю самоуверенности, предоставь он доктору Штейнеру место в своей душе в соответствии с чувством истины. Мучимый разладом, он в возбуждении пробегал все белые ночи по берегу моря»[947].

Под впечатлением от гельсингфорсского цикла Бердяев написал Евгении письмо, где, в частности, заявил о чуждости ему этой атмосферы антропософской «дружественности» и рассказал о своей борьбе с ней (видимо, внешне выражавшейся в возбужденном беге по пляжу). Евгения, в свою очередь, письменно сообщила Иванову о том, как Бердяев воспринял облик Штейнера: «Он (Бердяев) не почувствовал в Штейнере “антихристова начала” или “оккультической двусмысленности”». «Он не произвел на меня впечатления шарлатана», – напишет впоследствии автор «Самопознания»[948]. В своей итоговой книге Бердяев, по сути, воспроизводит характеристику Штейнера, данную ему в том старом письме к Евгении (оно известно нам только в ее пересказе): «Редко кто производил на меня впечатление столь безблагодатного человека, как Штейнер. Ни одного луча, падающего сверху. Все хотел он добыть снизу, страстным усилием прорваться к духовному миру» [949]. Но именно так и должен был выглядеть первопроходец того в принципе «безблагодатного», чисто «трудового» духовного пути, который описан в книге Штейнера «Как достигнуть познания высших миров?». «Страшна у Штейнера не мистическая ложь, а опасность разложения и омертвения целостной жизни», – цитирует Евгения Бердяева в послании к Иванову. Данная мысль друга оказалась для нее весомым предостережением. «Николай Александрович почувствовал его “абсолютно чуждым”, до того, что даже “не страшен и не вызывает вражды”», – так что к Штейнеру все же можно ехать, не опасаясь соблазна[950]. Инициатива поездки Евгении в Мюнхен исходила от М. Сабашниковой: она прислала Евгении «ласковое письмо» с приглашением на представление Штейнеровых «мистерий», в которых она участвует в качестве эвритмистки[951]. Как мы помним, Евгения отправляется в Мюнхен из Швейцарии в очень сложном душевном состоянии. И тяжесть от римского посещения четы Ивановых только укрепилась от швейцарской встречи с Шестовым: уныние, переходящее в метафизическую ледяную скуку, под влиянием Шестова Евгения интерпретировала как достижение ею «апофеоза свободы» – условия вступления на антропософский путь.

В Мюнхене Евгения находилась около двух недель: 20–23 августа (н. ст.) она присутствовала на постановке третьей и четвертой драм-мистерий, – надо сказать, сложнейших для понимания («Страж порога» и «Пробуждение душ»), – и уехала 24 августа, как раз в день начала цикла Штейнера «Тайны порога». Этот отъезд говорит о том, что у нее не возникло интереса к личности доктора, которого она, вероятно, все же видела на расстоянии. Содержащиеся в дневниках Евгении характеристики тех, кто вскоре станет столпами отечественного Антропософского общества, не просто прохладные, но порой уничтожающие. «Стыдно и ekelhaft (противно) все»[952], – резюмировала Евгения свое состояние от общения с антропософами, встретившими ее, однако, весьма приветливо. Ни искусствовед Трифон Трапезников – выученик и диссертант германских университетов, ни переводчик «Авроры» Я. Бёме А. Петровский, ни Е. Дмитриева – знаменитая Черубина де Габриак не вызвали в душе Е. Герцык даже и малейшего встречного