Читать книгу "Советская литература: мифы и соблазны - Дмитрий Быков"

Дом предназначен на слом. Извините,Если господствуют пыль в нем и мрак.Вы в колокольчик уже не звоните.Двери распахнуты. Можно и так.

Все здесь в прошедшем, в минувшем и бывшем.Ночь неспроста тишину созвала.Серые мыши, печальные мышивсе до единой ушли со двора.

Где-то теперь собралось их кочевье?Дом предназначен на слом. Но сквозь тьму,полно таинственного значенья,что-то еще шелестит по нему.

Мел осыпается, ставенка стонет.Двери надеются на визит.И удивленно качается столик.И фотокарточка чья-то висит.

Ну-ка, взбежим по ступенькам знакомым!Ну-ка, для успокоенья душикрикнем, как прежде: «Вы дома?.. Вы дома?..»Двери распахнуты. И – ни души[104].

Высоцкий пишет свою «Песню-сказку о старом доме на Новом Арбате» (1966). Это еще более жестокое произведение, настоящий поэтический триллер:

И вот рабочий – тот, что дом ломал, —Ударил с маху гирею по крыше,А после клялся, будто бы услышал,Как кто-то застоналЖалобно, жалобно, жалобно в доме.

И на этом кончилось что-то главное.

И скоро здесь по плану реконструкцийВвысь этажей десятки вознесутся – бетон, стекло, металл…Весело, здорово, красочно будет.

Но только жить в этом будет нельзя. Потому что это дом, из которого ушла душа. Как пишет Высоцкий во второй части диптиха:

Траву кушаем,Век на щавеле,Скисли душами,Опрыщавели.

А когда же это началось?

…Видать, был ты долго в путиИ людей позабыл. Мы всегда так живем! —

отвечают страннику хозяева старого дома.

Поразительно, до какой степени точно Высоцкий угадал картину вырождения, измельчания постперестроечной, да и сегодняшней России:

Да еще виномМного тешились, —Разоряли дом,Дрались, вешались.

И припадочный малый – придурок и вор —Мне тайком из-под скатерти нож показал.

Только сейчас придурок и вор уже не нож покажет, а донос или очередную духовную скрепу:

Испокону мы —В зле да шепоте,Под иконамиВ черной копоти.

Старый дом – дом, в котором нет больше души. И герой Высоцкого, «башку очертя», отправляется искать место, «где поют, а не стонут, / где пол не покат», «И где люди живут, – и как люди живут».

Да, нынешняя Россия омерзительна, но у нас есть память о великих делах, о великих победах, и мы когда-нибудь еще будем прежними. Хотя я уверен, что мы прежними уже никогда не будем, но так хочется подхватить эту тему Высоцкого! Нет, мы можем! Нет, мы должны!

До чего ж вы дошли:Значит, что, мне – уйти?Если был на мели —Дальше нету пути?![105]

Да нет, всем есть путь, разумеется! Да, мы сейчас на мели, но потом:

Всем нам хватит земли,Этой обетованной, желанной —И колумбовой, и магелланной!

Вот на этом посыле изначальном, что страна может и должна быть себе равна, что где-то в нас еще живут идеальные резервы будущего преображения, – на этом весь Высоцкий. На памяти о войне, о великих исторических параллелях, которые у него присутствуют постоянно. Но ностальгией по прекрасным и правильным временам проникнут и блатной цикл Высоцкого, цикл, который я ставлю выше его военно-патриотического цикла.

Виктор Пелевин когда-то сказал:

– Сегодня в России сакральные тексты могли бы быть написаны только на блатной фене, потому что это последний язык, за неправильное пользование которым могут убить.

Иными словами, блатной язык – это последняя сакральность. Звучит ужасно, но тем не менее блатные песни Высоцкого – это песни о том мире, где добро и зло еще что-то значат, где живут еще настоящие чувства. Конечно, Высоцкий прекрасно понимает, чего стоят все эти чувства, чего стоит жалобная, всегда слезливая блатная романтика:

У нас любовь была, но мы рассталися:Она кричала и сопротивлялася[106].

Мы понимаем, что́ это за любовь, но при всем при том абсолютно верим в ее подлинность:

Весна еще в начале,Еще не загуляли,Но уж душа рвалася из груди, —Но вдруг приходят двоеС конвоем, с конвоем.«Оденься, – говорят, – и выходи».

Я так тогда просил у старшины:«Не уводите меня из весны!»[107]

Представление о настоящей любви появилось у Высоцкого на фоне тотальной девальвации тогдашней любовной лирики. Она настолько сентиментальна, настолько соплива, это такая асадовщина и щипачёвщина! Полное ощущение, что лирический герой хочет исключительно держать за руку лирическую героиню, иногда, может быть, целовать след каблука. Но Высоцкий внес в этот мир настоящую брутальность, которая всегда сопутствует настоящему лирическому чувству:

У тебя глаза, как нож:Если прямо ты взглянешь,Я забываю, кто я есть и где мой дом.А если косо ты взглянешь —Как по сердцу полоснешьТы холодным острым серым тесаком.

Я здоров, к чему скрывать!Я пятаки могу ломать,Я недавно головой быка убил.Но с тобой жизнь коротать —Не подковы разгибать,А прибить тебя морально – нету сил!

Вспомни, было ль хоть разок,Чтоб я из дому убёг?Ну когда же надоест тебе гулять?С гаражу я прихожу,Язык за спину заложуИ бежу тебя по городу шукать.

Я все ноги исходил,Велосипед себе купил,Чтоб в страданьях облегчения была.Но налетел на самосвал,К Склифосовскому попал,Навестить меня ты даже не пришла.

Ты не радуйся, змея,Скоро выпишут меня!Отомщу тебе тогда без всяких схем.Я те точно говорю:Остру бритву навострюИ обрею тебя наголо совсем[108].

Вот настоящая трагедия: ведь он же мог этой «острой бритвой» ее пришить, но не может! Потому что любит. Поэтому он обреет ее «наголо совсем», и ситуация получит нестандартное лирическое разрешение. И самое косноязычие, самая неловкость, педалированная Высоцким всегда очень старательно, самая двусмысленность всех этих выражений работают на их подлинность, как, например, в одном из лучших его лирических стихотворений «Татуировка» (1961):