Читать книгу "Цвет жизни - Джоди Пиколт"

Я иду в центр, где некоторое время жду на скамеечке автобус и смотрю, как двое бездомных пристают к прохожим. В основном они выбирают в жертвы хорошо одетых белых людей в деловых костюмах или студентов в наушниках, и примерно один из шести-семи лезет в карман за мелочью. Пожилая белая женщина из бомжей получает подачки гораздо чаще, чем молодой чернокожий мужчина, — его все стараются обойти стороной.

Соседний с Нью-Хейвеном район Хилл считается одним из самых криминогенных в городе. Через меня прошли десятки клиентов оттуда, в основном обвинявшиеся в сбыте наркотиков в бедных кварталах на Черч-стрит-саут. Там живет Адиса, сестра Рут.

Я брожу по улицам. Бегают, гоняются друг за другом дети. Девушки, сбившись в кучки, бегло разговаривают на испанском. На углах, сложив на груди руки, стоят неприветливого вида мужчины, молчаливые часовые. Я — единственное белое лицо здесь. Уже начинает темнеть, когда я ныряю в какую-то забегаловку. Кассирша за прилавком смотрит на меня, пока я иду между рядами. Ее взгляд обжигает, как молния.

— Вам помочь? — спрашивает она наконец.

Я качаю головой и выхожу.

Люди, мимо которых я иду, не смотрят мне в глаза. Я — чужак в их среде, который не похож на других. И я становлюсь невидимой.

Дойдя до Черч-стрит-саут, я иду между домами. Некоторые из них, как мне известно, признаны непригодными для жилья из-за грибка или структурных разрушений. Это место напоминает город-призрак с задернутыми шторами и обитателями, прячущимися внутри. Я вижу двух молодых людей, передающих друг другу деньги. На лестнице над ними какая-то старушка пытается затащить наверх кислородный баллон.

— Извините, — обращаюсь я к ней, — может, вам помочь?

Все трое поворачиваются ко мне и замирают. Потом парни смотрят наверх, и один из них кладет руку на пояс джинсов, из-за которого, как мне кажется, торчит рукоятка пистолета. Мои ноги превращаются в желе. Прежде чем я делаю шаг назад, старуха говорит: «No hablo inglе´s»[46] и с удвоенной скоростью карабкается дальше.

Я хотела пожить один денек, как Рут, но не настолько, чтобы рисковать жизнью. Однако риск — понятие относительное. У меня муж с хорошей работой и полностью оплаченный дом, и мне не приходится беспокоиться о том, что, если я скажу или сделаю что-то не то, это отразится на моей способности кормить семью или оплачивать счета. Для меня опасность выглядит по-другому: это то, что может отдалить меня от Виолетты, от Мики. Но каким бы обличьем ты не наделил своего персонального буку, он наполняет твой мир кошмарами. Он способен запугать, заставить делать неожиданные для тебя самого вещи ради того, чтобы оставаться в безопасности.

Для меня это означает бежать со всех ног в ночь, напоминающую сужающийся туннель. Бежать, пока я не удостоверюсь, что меня не преследуют. Через несколько кварталов я останавливаюсь на перекрестке. Сердце в груди колотится уже не так сильно, пот на спине высыхает. Подходит мужчина примерно моего возраста, нажимает кнопку на светофоре и ждет. Темное лицо в оспинах — дорожная карта его жизни. В руках у него толстая книга, но я не могу разобрать название.

Я решаю сделать еще одну попытку. Киваю на книгу:

— Интересная? Я ищу, что бы почитать.

Мужчина смотрит на меня и отводит взгляд. Он не отвечает.

Я чувствую, как вспыхивают щеки. На светофоре загорается сигнал перехода, и мы в полном молчании пересекаем дорогу. На другой стороне он сворачивает и уходит по боковой улице.

Я задумываюсь: ему действительно нужно на ту улицу или он просто решил увеличить расстояние между нами? У меня болят ноги, трясет от холода, я чувствую себя совершенно разбитой. Это был непродолжительный эксперимент, но я, по крайней мере, попыталась понять, о чем говорила Рут. Я попыталась.

Я.

Тащась в больницу, где работает Мика, я размышляю об этом. Я думаю о сотнях лет, когда черный человек, просто заговорив с белой женщиной, мог попасть в беду. В некоторых уголках страны до сих пор ничего не изменилось, и это нередко приводит к судам. Для меня прямым следствием разговора под светофором стало ощущение, будто ко мне отнеслись с пренебрежением. Для него это было нечто совершенно другое. Это были два века истории.

Кабинет Мики находится на третьем этаже. Просто поразительно, но, едва переступив порог больницы, я снова оказываюсь в своей стихии. Я знаю систему здравоохранения, я знаю, как ко мне здесь отнесутся, я знаю правила и нужные ответы. Я могу пройти мимо регистратуры, и никто не станет выспрашивать у меня, куда я иду или что здесь делаю. Я могу помахать рукой сотрудникам Микиного отдела и спокойно войти в его кабинет.

Сегодня операционный день. Я сажусь за его рабочий стол, расстегиваю куртку, сбрасываю туфли. Смотрю на трехмерную модель человеческого глаза на столе, и мои мысли набирают скорость, словно циклон. Каждый раз, закрывая глаза, я вижу старуху на Черч-стрит-саут и то, как она шарахается от моего предложения помочь. Я слышу голос Рут, которая говорит, что я уволена.

Может быть, я заслуживаю этого.

Может быть, я ошибаюсь.

Я несколько месяцев была полностью сосредоточена на том, чтобы добиться оправдательного приговора для Рут, но, если честно, оправдание было нужно для меня самой. Для моего первого дела об убийстве.

Я месяцами убеждала Рут, что суд по уголовному делу — не место, где следует поднимать расовый вопрос. Если это сделать, то выиграть уже невозможно. Но если этого не сделать, ты все равно в проигрыше, потому что этим поощряешь порочную систему, вместо того чтобы попробовать изменить ее.

Вот что пыталась сказать Рут, да только я ее не услышала. Ей хватило мужества рискнуть потерять работу, средства к существованию, свободу говорить правду, а я — лгунья. Я сказала ей, что расовый вопрос в суде не приветствуется, хотя в глубине души знала, что он уже там. Так было всегда. И оттого, что я закрываю на него глаза, этот вопрос никуда не денется.

Свидетели в суде клянутся на Библии говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды. Но недосказанность является таким же преступлением, как любое лжесвидетельство. И окончание дела Рут Джефферсон без открытого заявления, что случившееся оказалось возможным из-за цвета ее кожи, может быть еще бо`льшим проигрышем, чем обвинительный приговор.

Возможно, если бы адвокатов смелее, чем я, было больше, мы бы не так боялись говорить о расах там, где говорить о таких вещах важнее всего.

Возможно, если бы адвокатов смелее, чем я, было больше, какую-нибудь другую Рут не осудили бы после очередного происшествия на расовой почве, в котором никто не захочет увидеть связь с расовым вопросом.

Возможно, если бы адвокатов смелее, чем я, было больше, исправление системы стало бы такой же важной целью, как и оправдание клиента.

Возможно, мне самой стоит стать смелее.