Читать книгу "Аппетит - Филип Казан"

Я не помню самого пира: по какому-то капризу память не сохранила ни единого вкуса. Я знаю, что он наверняка был хорош, потому что за готовкой надзирала Каренца: дорогая Каренца, которая еще немного раздалась, оплыла, но осталась так же остра на язык, как всегда. Увидев меня, входящего на кухню, она уронила нож в гору лука, который резала, и отодвинула головной шарф вверх со лба, открыв волосы, теперь прочерченные белым, и сказала вполне спокойно:

– Madonna… А я только что говорила твоей дорогой маме о тебе.

– Говорила с мамой? – переспросил я, с открытым ртом застыв в дверях кухни.

– Не с ней, придурок! За кого ты меня принимаешь? И, кроме того, кто не рассказывает ничего мертвым? Я и тебе довольно часто что-нибудь говорю.

– Но я жив, Каренца! – Я подбежал и притянул ее к себе, и она была точно такой, как всегда.

– Я знала. Я всегда это знала, – снова и снова повторяла она, покрывая мое лицо поцелуями, крепкими до боли. – Мне рассказали, и я ответила: нет, этот мальчишка чересчур безумен, чтобы помереть.

Возможно, я не помню блюда с пира, потому что и незачем их помнить. Я вижу серебро, и цветы, и фрукты, и пар. Я вижу вино, льющееся из кувшина в кубок, и слышу стук ножей по тарелкам. Вижу моего отца, он улыбается; Каренцу – катаракта начала затягивать пленкой один глаз, – сидящую с нами как почетная гостья, а не служанка. Я вижу руку Тессины на белой скатерти, ее кожа почти так же бела. Я могу касаться ее, когда захочу, просто протянуть палец и коснуться. Мне тогда не нужно было ничего другого – и потом, я не нуждался в большем. Я хотел, да, и получал, слава Тебе Господи! Но нуждался ли? Чего еще может посметь желать мужчина? В этом мире стать целыми для сломанных вещей – необычная судьба, а я стал. Так что, возможно, я не помню пира, потому что сел за него без чувства голода. Аппетит должен в какой-то момент насытиться, иначе он становится родом безумия. Он становится гибелью и крахом.

Однако же я помню вкус из тех дней, когда только вернулся домой. Я проснулся один, потому что Тессина в какой-то момент ближе к полуночи ускользнула вниз и прокралась в комнату, которую для нее приготовила Каренца. Мы оба согласились, что Каренца – единственная персона во Флоренции, которой нельзя перечить, каких бы жертв это ни потребовало. Но прежде чем достичь согласия, мы достигли удовлетворения в моей кровати в комнате, которую отец оставил нетронутой с того дня, когда я сбежал после розыгрыша. А на следующий день я вытащил Тессину в город, потому что у меня имелось одно дело, которое необходимо было сделать в первую очередь.

Рынок оставался таким же, каким был всегда. Возможно, на золоченых плечах статуи «Изобилие» стало больше голубиного помета, но по-прежнему стояли лотки, а их хозяева выкрикивали знакомые слова; были мальчишки, направляющиеся в Бальдракку в надежде на утренние развлечения. Грудами лежали весенние овощи ярчайших оттенков зелени. Для фруктов было слишком рано, но продавались морщинистые сморчки, крошечные желтые морковки, побеги всего, чего только можно. Я провел Тессину по рядам к дальнему юго-западному углу площади, но мы еще даже не дошли, когда я вдруг остановился.

– Где он? – произнес я, наполовину сам себе.

– Где кто? – спросила Тессина.

– Уголино!

– Рубец? В этот час? Что с тобой сделали в Риме?

– Не просто рубец. Рубец Уголино. Где же он?

– Смотри, вон там какой-то парень продает говяжьи хрящи. Съешь их.

– Нужен Уголино, – помотал я головой. – Интересно, где он? Он же всегда здесь стоит. Всегда. Идем.

Я потащил скептически настроенную Тессину за собой, к тому месту, где всегда стоял лоток Уголино, вечный, как колонна Изобилия. Его высокая фигура торчала здесь в любую погоду, и я где-то даже ожидал, что на грязных камнях мостовой должна быть видна его тень. Но там стоял другой лоток, и человек продавал с него жареный турецкий горох.

– Послушайте, – требовательно спросил я, – куда переехал Уголино?

– Чего? – грубо ответил лоточник, достаточно проницательный, чтобы понять: мы не собираемся покупать его горох, который, однако, хорошо пах: землей, лесным орехом, прошлогодним солнцем.

– Уголино. Продавец рубца Уголино. Вы стоите на его месте.

– Чего, ублюдок? Это мое место.

– За языком следи!

Все могло бы принять неудачный оборот, но тут к нам поспешила широкобедрая женщина в заляпанном кровью переднике, с мертвой куропаткой, болтающейся в огромной ручище.

– Уголино? Где ж вы были, мессер? Он уж год как ушел.

– Ушел? – рявкнул я. – В каком смысле «ушел»?

– В смысле, помер. Вот прямо здесь и помер. – Торговка дичью указала туда, где раздувал грудь продавец нута, и он поспешно отступил назад, уставившись в землю так, будто там, под прилавком, до сих пор мог лежать труп.

– Иисусе! – Я уронил руки.

Глаза жгло, в горле все сжалось.

– Ну и что, Нино? Мы же можем купить рубец! – Тессина ласково погладила меня по руке. – Ты же во Флоренции! Здесь повсюду рубец!

– Я знаю, знаю… Но он сам был Флоренцией, Тессина! Я столько раз пытался приготовить его рубец, и мне это так и не удалось. Я собирался вернуться и наконец – наконец-то – выяснить, смогу ли выпытать его секрет. Или хотя бы съесть миску его рубца. Этого было бы достаточно. Мне не обязательно самому его готовить, нужно только ощущать вкус!

– Сколько шуму-то! – поразилась торговка дичью. – Из-за бедного старого Уголино! У него был какой-то секрет? Он что-то скрывал?

– Рецепт.

– Pazzo… Иди вон к Ремиджо! С его-то рубцом что не так? Лучший в городе!

– Синьора права, Нино, – сказала Тессина. – Но сожалею насчет твоего друга.

– Беда в том, что он не был моим другом, милая. Он был больше чем другом. И вот умер. Не могу в это поверить. Я хотел ему кое-что рассказать. Это было по-настоящему… Это было важно для меня.

– Вы, наверное, можете рассказать это его жене, – заметила торговка дичью.

– У него была жена? – с любопытством спросила Тессина.

– Мадонна! Да, у него была жена! Я-то думала, вы его знали. Боже мой…

– Где она живет? – спросила Тессина, не обращая внимания на причитания.

– Уливетта? За Санта-Мария Новелла.

– Я должен пойти повидаться с ней, – пробормотал я.

– Почему нет? Она будет рада компании, бедная старушенция. Ей тяжело пришлось, когда Уголино вот так вот помер.

– Что с ним было такое?

– Ничего, только возраст и полвека стояния здесь каждый день. Сходите навестите Уливетту. Мимо церкви, по улице ткачей до самого конца. Там большой старый дуб, а рядом дом, в нем Уголино и жил.

К западу от Санта-Мария Новелла город уже почти нельзя назвать городом. Люди, жившие там когда-то, умерли во время чумы, и теперь землю заняли поля и сады, но в основном она стояла невозделанная и пустынная, служа домом немногим лошадям и коровам, куче коз и сотням свиней, кормившихся отбросами, которые город сваливал в помойные ямы. Я туда по-настоящему никогда не заходил, потому что было незачем, да к тому же мальчишки из округа Единорога не жаловали нас, восточников. Поэтому я нервничал так, как нервничал бы в восемнадцать лет, идя рука об руку с Тессиной по захудалой улице ткачей.