Читать книгу "Кухонный бог и его жена - Эми Тан"

дело.

Тогда я задумалась: может, Вэнь Фу действительно гангстер? Во всяком случае, тетушка Ду считала именно так — не знаю почему, а сейчас уже не спросишь.

А вот это смешная фотография. Смотри, какой на мне фартук. Это я в нашем новом жилище, в двухкомнатной квартире на Чиао-Чоу-роуд. Мы с твоим отцом зарегистрировались там как муж с женой. Да, подписались как мистер и миссис Джеймс Лю. Но я все равно пользовалась своей именной печатью, на которой значилось: «Цзян Уэйли».

Этот снимок Джимми сделал утром, перед тем как пойти на работу. А я потом, скорее всего, пошла в кино с Данру. Мы ходили туда почти каждый день, потому что мне не хотелось целыми днями сидеть в квартире. Если Вэнь Фу нас навдет, думала я, то пусть уж лучше заявится, когда никого не будет дома.

А на этой фотографии я делаю вид, что занята стряпней. Хотя твой отец предпочитал естественные снимки тем, для которых приходилось позировать.

— Бэби, дорогая! — говорил Джимми. Да, он всегда называл меня этим американским словечком. — Бэби, улыбнись, но не смотри в объектив.

А вот еще одна фотография со мной и Данру.

И еще, и вот. Видишь, как их много? И каким счастливым выглядит мальчик? Его лицо тут немного размыто, потому что он начал вертеться, когда твой отец снимал нас. Невозможно заставить шестилетнего вьюна замереть неподвижно, если он хочет бросать камни в пруд.

На этом снимке мы сидим в храмовом саду. А здесь мы в парке, возле маленькой карусели со зверушками из мультфильмов. А тут прислонились к дереву на берегу озера. Самого озера не видно, но я помню, что оно там есть.

Я помню, что эти снимки сделаны перед тем, как мы отправили Данру на север. Цзяго, Хулань и тетушка Ду пригласили его погостить в Харбин. Я тоже хотела с ним поехать, и Джимми поехал бы тоже. Но я решила остаться дома еще на несколько недель, потому что мне удалось найти нового адвоката, который забрал мой последний слиток. Он сказал, что я очень близка к получению развода, но во время оформления документов должна находиться в Шанхае. Поэтому я пообещала Данру, что скоро к нему приеду. Конечно же, он мне поверил. А я верила, что поступаю правильно. Я его спасала.

Поздно вечером мы с хозяйкой отвезли спящего малыша на железнодорожную станцию. Она отправлялась на север, погостить у кузины, и согласилась взять Данру с собой. Но прямо перед посадкой на поезд мальчик проснулся.

Он громко и жалобно закричал:

— Где моя мама? Я передумал! Не хочу туда ехать! Я бросилась к нему:

— Как ты можешь? Позоришь мать перед чужими людьми!

Но он не унимался, и его сердечко разрывалось на части, заставляя ныть и мое.

— Не надо плакать, не надо, — просила я.

Я приеду за тобой сразу, как освобожусь.

Конечно, я разговаривала с ним мягко, но я все равно вспоминаю наше прощание с горькими сожалениями. Надо было обнять сына. Надо было поблагодарить его за то, что он не хочет расставаться со мной. Надо было никуда его не отпускать.

Но, посмотри, на этих фотографиях он счастлив. На этой, и на той, нечеткой. Чаще всего рядом со мной он бывал счастлив.

А здесь я с тетушкой Ду. Мы сфотографировались через пару недель после того, как она приехала меня навестить. Когда я смотрю на нее, мне становится очень грустно. Прямо с поезда она отправилась к нам и терпеливо ждала под дверью, пока мы не вернулись домой.

Я увидела, как навстречу мне поднимается пожилая женщина. — Сяо нин, малышка, — сказала она.

Я была так удивлена, так счастлива. Тетушка Ду приехала из Харбина! Я подбежала, чтобы приветствовать ее и попенять на то, что она не написала заранее, чтобы мы встретили ее на вокзале. А потом я увидела ее лицо, эти плотно сжатые губы, эти слезы, стоящие в глазах. Когда видишь такое лицо, все понимаешь без слов.

Я попыталась вытолкать ее. Я кричала:

— Уходи! Уходи!

Джимми пришлось встать между нами и развести руки в стороны, чтобы я до нее не добралась.

Когда тетушка Ду подтвердила мои ужасные опасения, я закричала:

— Как ты можешь говорить мне такое? Ты что, думаешь, это шутка? Как ты можешь говорить матери, что ее маленький сын умер? Он не умер! Я же спасла его! Я отправила его в Харбин!

Но она не обиделась на меня. Она проделала весь этот долгий путь, зная, что я возненавижу ее. Оказалось, что японцы вырастили тысячи крыс и заразили их страшной болезнью. Когда война закончилась, они не убили крыс, а отпустили, и спустя год разразилась катастрофа. Люди заболевали, бежать им было некуда, эпидемия быстро разрасталась, потому что, кроме крыс, заразу разносили блохи и клопы. Бедный малыш Данру сгорел за один день.

Но и это было не все. Цзяго умер тоже.

Мне хотелось броситься в Харбин, чтобы напоследок прижать сына к груди. Хотя бы раз. Хотя бы затем, чтобы убедиться, что это не ошибка. Он же почти никогда не плакал и спал так крепко, что его непросто было разбудить. Ведь никто не знал Данру так, как я, и никому другому он не доверял так, как мне.

Тетушка Ду сказала, что моего сына и Цзяго похоронили в тот же день, как они умерли. Так скоро, что никто не успел осознать случившееся. Пришлось сжечь все, что было в доме, чтобы уничтожить всю заразу на тот случай, если в вещах остались насекомые. Одежда Данру и его игрушки тоже сгорели, и у меня ничего не осталось на память о нем. Он ушел совсем.

Только на следующий день я спросила тетушку о Хулань:

— Где она? Почему не приехала с тобой?

И тетушка ответила, что Хулань осталась в Харби не ухаживать за могилами. Каждый день она приносила Цзяго и Данру еду, говоря, что надеется, что там, в другой жизни, они уже растолстели.

— Ей бы этого так хотелось, — сказала тетушка. — Она собирается немного погодя переехать в Шанхай. Больше ее в Харбине ничего не держит. Сейчас она хотя бы пришла в себя, а сразу после их смерти была невменяемой. Два дня она даже не плакала. В ее голове все перепуталось. «Как они могли умереть? Война ведь уже закончилась!» Хулань повторяла это снова и снова, а потом принялась мыть все в доме скипидаром. Затем она села писать тебе письмо, чтобы как можно мягче