Читать книгу "Конец игры. Биография Роберта Фишера - Фрэнк Брейди"

Помимо самих партий, за которыми Бобби следил безотрывно, он примечал и другие вещи: любители шахмат собирались в коридорах и комнатах отеля, где они обсуждали и анализировали партии; шахматные книги и портативные шахматы для экспресс-анализа; зрители покидавшие свои места лишь на короткое время, чтобы купить бутерброд с тунцом или ветчиной и сыром у стойки в небольшом холле. Когда в зале Бобби заметил Ройбена Файна, возможно, второго по силе игрока в США, он заволновался, поскольку шахматные книги Файна были для него своего рода библией. Д-р Файн не играл за команду США, — он отошел от шахмат в 1948 году. Но на сцене присутствовал д-р Макс Павей — тот самый, с кем играл Бобби в сеансе три года назад — готовый играть за свою страну.

Когда Нигро представил своего протеже писателю Мюррею Шумаху из «Нью-Йорк Таймс», Бобби заробел и лишь смотрел на свои ботинки. Аллен Кауфман, шахматный мастер, также впервые встретил Бобби в этот день и через полвека вспоминал: «Он показался мне приятным малым, несколько стеснительным. Тогда мне и в голову прийти не могло, что я разговариваю с будущим чемпионом мира». На следующий день Шумах написал в юмористическом ключе о собравшихся на матч: «Шахматные зрители напоминают болельщиков “Доджер” с ларингитом — мужчины буйного нрава, но с приглушенными голосами».

Ну, не совсем уж приглушенными. По мере того, как позиции усложнялись, зрители, многие из которых отслеживали происходящее на карманных шахматах или кожаных шахматах-книжках, начали шепотом обсуждать варианты. Кумулятивный эффект был таков, что общий звуковой фон начал напоминать шум осенней непогоды. Временами, когда на доске начиналась сомнительная или сложная комбинация, или когда миниатюрный Решевский тратил час и десять минут на один ход, двадцать две сотни бровей, казалось, поднимались в унисон. Если шум становился слишком сильным, Ганс Кмох, ультра-формальный судья с галстуком-бабочкой, сердито смотрел в зал и строгим тоном с голландским акцентом произносил: «Quiet, please! (Пожалуйста, тише!)». Принимая упрек, зрители смущенно замолкали, и в зале несколько минут царила тишина.

Бобби получал явное удовольствие от общей атмосферы, и держал в руках таблицу, словно он находился на «Эббетс Филд». 11-летний мальчик аккуратно заносил в нее результаты каждой партии: ноль за поражение, единицу за победу и половинку за ничью. Он посетил все четыре раунда, не догадываясь, что всего лишь через несколько лет будет сидеть напротив — в турнирах или матчах на разных континентах — четырнадцати из этих шестнадцати игроков из США и СССР, составлявших элиту мировых шахмат.

Бобби доставляло удовольствие не только следить за партиями, ему нравилась и комната для анализов. Там, вдали от ушей соревнующихся, сильнейшие мастера обсуждали и глубоко анализировали каждую партию, ход за ходом. Бобби не чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы высказывать свое мнение по поводу того, как тому или иному шахматисту стоило (или не стоило) играть, но он был очень доволен, что ему удавалось предсказывать некоторые ходы до того, как они были сделаны, и он мог понять, почему было сыграно так, а не иначе.

После четырех дней определилось унизительное для США поражение со счетом 12:20. По окончании действа аплодисменты американской аудитории прозвучали искренне и уважительно, но в кулуарах слышались горестные причитания многих американских шахматистов: «Что не так с американскими шахматами?» Редакционная статья в «Чесс Лайф» оплакивала поражение и объясняла его следующим образом: «Вновь в матче США — СССР мы видим доказательство того, что одаренный любитель редко — или никогда — бывает способен противостоять профессионалу. Не важно, насколько он талантлив от природы, любителю недостает точности, временами брутальной, отличающей профессионала высокого уровня — мастера своего дела; недостает того, почти инстинктивного дара предвидения, наработать который можно только постоянной практической игрой при разных условиях и против самых разных противников». С тяжестью на сердце Бобби и Нигро ехали в сабвее домой в Бруклин. Если Бобби что-то и унес с собой после матча, это знание того, что советские игроки — лучшие в мире. Это понимание поставило перед ним жгучую цель.

В июле следующего 1955 года результат матч-реванша, прошедшего в Москве, оказался даже более катастрофическим для американцев: советские выиграли с еще более крупным счетом 25-7. Заголовки газет разнесли эту новость по всему миру, фотография американской команды была вынесена на первую полосу «Нью-Йорк Таймс», равно как и других крупных изданий. Море чернил было пролито для освещения того факта, что Никита Хрущев и Николай Булганин неожиданно посетили прием в саду, данный в Москве в честь американской шахматной команды. В программном заявлении Хрущев заявил, что Советский Союз теперь силен как никогда, и что он бы хотел столь долго продолжать политику разрядки между двумя странами, сколько США будут согласны вести «честный» диалог.

Тем же летом «уничтожения» американцев советскими Бобби Фишер, которому уже исполнилось 12 лет, полностью погрузился в шахматные баталии на турнире в Гринвич-виллидж. Панорама шахматных столиков, расположенных на открытом воздухе в Центральном парке Вашингтона, представляла собой кипучую смесь городской энергии и цветового разнообразия. Никаких приглушенных раздумчивых тонов бруклинского шахматного клуба, — парковые сражения окружали быстро-говорящие и неорганизованные группы шахматных любителей, своеобразной богемы этого места, игроков достаточно сильных, любивших соревноваться на открытом воздухе, иногда с утра до ночи. Шахматные столики рушили классовые барьеры: банкир с Уолл-стрит мог играть против бездомного со Скид-роу, член «Лиги плюща» — против прогуливающего занятия студента. Что касается самого парка, он представлял собой американскую версию восточного базара — с певцами народного стиля, рассказчиками, попрошайками, политическими диссидентами, непризнанными ораторами и даже заклинателями змей. Атмосфера «Всё разрешено» поощряла отвагу и изобретательность.

Несмотря на парковый нонконформизм, в 1950-е практически каждый день здесь игрались партии и проводились турниры, даже зимой, когда игроки закутывались во всё теплое и натягивали на уши шляпы, неуклюже передвигая фигуры руками в перчатках. «Поначалу мне не удавалось получить партнера, — рассказывал Бобби, оглядываясь на прошлое. — Большинство были взрослые люди, многие — настоящие старики, чего бы им тратить время на мальчишку. М-р Нигро ввел меня в “общество”, и когда я усилился, включаться в игру стало легче». Воспоминания Бобби об однородно пожилом возрасте участников, вероятно, объясняются его тогдашним нежным возрастом. На самом деле столики занимали люди всех возрастов; просто не было столь юных, как он.

В те дни в парке шахматные часы использовались нечасто, но формат быстрых шахмат, известный как «блиц» (немецкое слово «молния»), пользовался популярностью. В этом случае ход нужно было делать незамедлительно, как только соперник сделал свой. Если ответ задерживался на несколько секунд, противник — или назначенный «хранитель времени» — выкрикивал слово «Ход!», и, если требование не исполнялось, партия признавалась проигранной. По многу раз в парке слышалось слово «Ход!». Бобби играл в этом формате по настоянию Нигро, и хотя показывал не слишком впечатляющие результаты, но он научился быстрее оценивать позиции и доверять своей интуиции.