Читать книгу "Записки командира роты - Зиновий Черниловский"

Царило молчание, и, выходя на мороз, я чувствовал на себе внимательно-настороженные взгляды остающихся.

Рота моя меж тем собралась. Все одиннадцать отделений, все четверо командиров взводов.

Занятый своими мыслями, я не обратил внимание на сани, стоявшие у самой двери.

— Черниловский, ты?

Я оглянулся. В санях лежал тот самый политрук, которого сразила пуля на льду. Теперь узнал его и я. Он был соседом по стрелковой роте.

— В живот угодил, сволочь, — сказал он. — Подыхать везут.

Сани тронулись и скоро скрылись из виду.

Мы пошли в гору, на тот берег.

…С ранних заморозков и до поздних мартовских дней я ношу перчатки. Над этим порой шутят. Поначалу я пытался объяснять историю с обмороженными руками, но потом перестал: видел, что не очень верят, а еще менее сочувствуют.

18

Тактика наша была рассчитана на блеф, на обман. Пулеметы, передвигаясь с места на место и постреливая там и здесь, должны были возбудить в недремлющем противнике убеждение в безнадежности или рискованности ночных вылазок, а тем более атаки. По временам чудилось, что противник (все еще цепляясь за окраины Наро-Фоминска и в соседних деревнях) проявляет инициативу, но каждый раз оказывалось, что дело не идет далее разведки, скользящей вдоль лесного массива, окружавшего поляну.

Тишина стояла такая, напряжение было столь велико, что пулеметные очереди вызывали порой раздражение. Одни, совсем одни. На всем белом свете.

У дороги, ведущей вниз, в мир людей, стояла какая-то странная соломенная башенка, невесть как и зачем сооруженная. Мы еще застали в ней офицера, сидевшего на корточках и переговаривавшегося по рации… Каждый в то время шифровал свою речь как мог, и случайному человеку она должна бы казаться бредом: снаряды, например, назывались у нас "огурцами", подразделение "хозяйством такого-то" и т. д. Между тем немцы были далеко не идиотами и "читали" эти шифровки так же просто, как и мы сами. Пленные нередко употребляли наши же выражения.

Подойдя к будке, я услышал тревожное:

— Пришли, пришли… располагаются… небогато живут… на тройках не разъедешься… шарабаны при них, да упряжь коротка (патронов было и в самом деле впритык)… Настроение мое может не нравиться, как бы потом не пожалеть… Ну, я собираю… Не о чем мне с ним толковать, он и сам не дурак (это, наверно, обо мне)… Когда-то еще будут… Курочка в гнезде… Дай-то бог… Доложи, что я собираю рацию… Темнеет… Все они верно делают…

Разговор этот тревожил, и я удалился.

Когда вернулся, будка была опрокинута, офицер, как мне сказали, "убрался вон", как он этого страстно желал. Мне так и не сказал ни единого слова. Ни здравствуй, ни прощай. Мы подняли будку, кое-как установили, и она сделалась новым КП.

Ближе к утру, то есть к наиболее вероятному часу атаки, взводы стали все ближе и ближе подбираться к будке, как если бы в ней — спасение. Поначалу я решил было остановить эти маневры, но передумал. И расположил пулеметы — посовещавшись со взводными — центрически. Защищая себя, мы защищали бы все самое важное на нашем пространстве, и особенно выход вниз, к нашим частям, быть может, уже, впрочем, удалившимся.

Внезапно все переменилось, солдат из боевого охранения прибежал взволнованный: немцы!

И действительно, выйдя из будки, я заметил некое подобие колонны, движущееся снизу вверх, с нашего тыла. Уже и говор доносился.

Взяв с собой пару солдат с автоматами и повернув в тыл два пулемета, пошел я навстречу неведомо кому, переложив парабеллум из кобуры за пазуху, в промежуток между крючками шинели, как мы это обычно делали в подобных ситуациях.

Колонна была уже хорошо видна. Говор был неразборчив, но явно не русский.

— Колонна, стоять! Направляющий, ко мне!

Приказ оказал должное действие, и в этот момент я вспомнил об обещанной нам замене.

Обмен паролем. Латышская дивизия. Приказ спускаться к своим и ждать дальнейших распоряжений.

Внизу нас уже ожидал радостно возбужденный Петр Федорович Бородок, капитан, начальник штаба полка.

— От имени командования благодарю за храбрость и стойкость. Командира роты приказано представить к ордену Боевого Красного Знамени…

19

Теперь, когда все кончилось превосходным горячим завтраком (и безотказными добавками к нему), горячим чаем и положенной чаркой, мир преобразился. И тут меня охватил смех: понял я наконец, что значила мучившая меня поговорка насчет курочки в гнезде… Ему, очевидно, сказали о финале нашего "дежурства", а он усомнился. Мне и сейчас, когда пишу, смешны и моя недогадливость, и сама метафора. Любопытно было знать: поняли немцы или столь же мучились загадкой, как и я сам?

Полк наш, по счастью, еще не ушел, хотя и изготовился к маршу. Мы могли бы без труда занять свое место, но задержались по приятному обстоятельству.

Старшина и выделенная ему команда притащили санки под пулеметы и не менее 20 коробок с лентами.

Теперь, когда "максим", как я слышал, снят с вооружения, читатель может не знать, что эта машина весит 60 килограммов, а ее катки никак не приспособлены к движению по снежной дороге. И не будь санок, солдатам пришлось бы расчленить пулемет и нести его по очереди: одному 42-килограммовый станок, другому 18-килограммовое тело.

Станок перегибался и хорошо ложился на оба плеча. На час-полтора. Тело же, имея уступ — от магазинной части до ствола, — хотя и входило в плечо, но было в буквальном смысле труднопереносимым.

Санки были спасением, и расчеты принялись закреплять пулеметы, прилаживать даже и какую-то часть коробок. Ибо ко всему этому каждый солдат нес на себе еще и винтовку, противогаз, патронташ и вещмешок, пополненный походным пайком (НЗ).

Ко всему прочему, за два месяца стояния в Березовке люди отучились ходить споро и ловко, как подобает солдату. Меж тем путь предстоял и долгий, и тяжкий. На Боровск. Наро-Фоминск мы оставляли навсегда.

Дорога к старинному Боровску была хорошо укатана и утоптана, так что двигались мы споро. В бою оказались, уже взобравшись на защитный боровский вал, сооруженный в те времена, когда город переходил из рук в руки, пока Иван IV не пригвоздил его к Москве.

Наконец мы достигли центральной "торговой" площади старого купеческого города и здесь остановились.

— Развод по домам. Три дня отдыха!

Благодать.

Идя к себе, я успел увидеть, как похоронная команда стаскивала убитых немцев на центральную площадь городка. Почему так, не знаю.

Вечером того же дня Мамохин принес мне письмо, написанное на немецком языке и адресованное — по конверту судя — в город Галле.

На следующее утро мне показали и самого немца. Высокий рыжеволосый красавец лет 22–25, он лежал на самом верху гекатомбы, выставив прекрасные саламандровские сапоги, которые кто-то безуспешно пытался снять. Мороз мешал.