Читать книгу "Три слова о войне - Евгений Лукин"

Я выбегаю из комнаты. Я хватаю Эльзу и Гели за руки и кричу им: «Бежим!». Я не знаю куда нам надо бежать, где спастись от этих чудовищ, но знаю, что надо бежать.

А потом, когда мы выбегаем на улицу, раздаются взрывы. Совсем рядом. Я ничего не вижу. Я кричу. Я зову Эльзу и Гели. Я перестаю слышать. Вокруг темнота, крики, стоны.

— Эльза! Эльза! Гели! — отчаянно зову я.

Но слышу только чьи-то чужие голоса, крики. А потом что-то бьет мне в голову, и я понимаю, это асфальт, я упала, я проваливаюсь в темноту. Больше ничего нет. Совсем ничего.

Глава сорок восьмая

Гитлер

Теодор проклинал себя за то, что не сбрил усы. Если бы не они, то, наверное, сейчас его бы не били ногами. Теодор заверял, что он просто хозяин лавки с Фридрихштрассе, но ему не верили. Дело в усах, прическе, росте. Однажды ему и самому вдруг на мгновение показалось, что он похож на Фюрера, но мысль эта была настолько невероятна и крамольна, что Теодор тут же отогнал ее от себя. И вот теперь эти люди бьют его, и один из них, тот, что знает немецкий, заставляет признаться Теодора в том, что он — Гитлер.

— Нет, нет, — оправдывался он, закрывая голову руками от новых ударов, — я не Гитлер.

Они кричат, они что-то говорят друг другу, но Теодор не может понять ни слова из их речи.

— Да слушай, он это! Точно. На фото видел. Одно лицо.

— Да нет. Не Гитлер вроде.

— Ох, пропустим паскуду. Не верю я, что он застрелился. Трус он. Пока жареным не запахло, в бункере прятался. А сейчас наверняка смылся. Не будет он в себя стрелять. Шкуру свою спасает. Вот это он и есть, наверное. Думал, замаскировался.

— Так если он замаскироваться решил, чего же тогда усы не сбрил?

— Усы? Может, так пересрался, что забыл. Жень, переведи ему, что мы его повесим. За яйца.

— Слушай, Жень, вот ты человек грамотный, книжки ихние читал. Я слышал, что Гитлер в анкете, в графе: «профессия» чертил: «писатель».

— Чего, он, правда, так писал? Это что, он себя, как Лев Толстой, считал? Я тебе сейчас, сука, покажу Льва Толстого! Что он там вякает? Переведи.

— Он просит, чтоб его не били. Очень просит.

— Ладно, забьем еще гада. Потом окажется все-таки, что это Гитлер. Он живым нужен. А то по башке получим.

Глава сорок девятая

Для круглого счета

Тягунов вел счет изнасилованным немкам. Он вошел в кураж. Последняя была особенно хороша. Красивая. И среди немок есть красивые. Она совсем не сопротивлялась. Плакала только. Но она без слов поняла все, и сама стала раздеваться. Она торопилась раздеться, видимо, боялась, что иначе он убьет ее. Когда, уходя, Тягунов взял автомат, немка испуганно вскинула руки, видимо, думая, что он все-таки выстрелит. Может быть, увидев Гелли, Тягунов не тронул бы ее, но он обнаружил ее рядом с убитыми людьми в немецкой форме. Она, плача, прижималась к ним, уже мертвым. «Это фашистское отродье плачет, что убили их, а не меня».

Когда он уже сорвал с Гелли платьице, в дом, услышав детские крики, вбежал Дмитриев. Увидев, что происходит, он выхватил пистолет из кобуры.

— Очумел совсем?! Отойди от ребенка! Что ты творишь, сука!

— Ребенок…Ты видел, как эти дети в нас стреляют?! Леху вчера убили, из-за угла. У него двое детей, дошел до Берлина, а его здесь — в спину. И кто? Мальчишка. Десять лет, не больше. Какие они дети?! Это нелюди, отродья фашистские.

— Отойди от ребенка! — повторил Дмитриев. — Я сообщу о том, что увидел. А там пусть решают. Отдавать тебя под трибунал или нет. Я бы отдал. Мы зачем сюда шли?! Чтобы детей насиловать?! Чем мы тогда лучше ублюдка Гитлера?!

— Хорошо, хорошо, — согласился Тягунов.

Дмитриев чувствовал, что у него сдают нервы.

— Столько наших полегло. Мы так долго сюда шли. Во имя чего? Ты ведь всех нас предаешь. Всех, кто мечтал до Берлина дойти, и в землю лег.

— Зарвался я, зарвался, — согласно кивнул Тягунов, — докладывай обо мне по всей форме.

Тягунов говорил это, чтобы успеть выстрелить, когда Дмитриев отвернется. Он взял пистолет, который сжимал в руках убитый немец и вложил его в руку мертвой девочки. Если что, Тягунов скажет, что это она выстрелила в их товарища. И поэтому ему пришлось застрелить эту проклятую девчонку. Благодаря которой счет Тягунова стал круглым. Ведь перед тем, как застрелить ее, он успел сделать с ней все, что хотел.

Глава пятидесятая

Кукла

«Эльза! Эльза!» — кричу я, но она не слышит. Она далеко. Я все равно узнаю ее, мою маленькую сестру, которая чудом осталась жива в этом аду. Она сидит на каких-то чемоданах, среди обломков. Я подбегаю к ней. Она жива! Благодарю Тебя, Господи! Она жива! Это чудо. Я вижу у нее в руках того самого шоколадного медведя, о котором так мечтала Эльза. И мне хочется плакать от счастья. Войны больше нет. И в этом, другом мире, где не взрывается, не кричит все вокруг, исполняются заветные детские мечты.

Но тут я вдруг натыкаюсь на взгляд сестры и замечаю, наконец, что платье у нее разорвано. И там, под платьем, она совсем голая… В синяках. И тогда я все понимаю, откуда у нее этот медведь. Ей дали его как подачку из разбомбленной конфетной фабрики. Ей заплатили шоколадным медведем, как платят проститутке. Я прижимаю к себе мою несчастную сестру, я хочу укрыть ее собой от этого проклятого мира. Я спрашиваю ее: «Он…он хотя бы был один?» Она качает головой, и я боюсь спрашивать, сколько их было. Да, после всего этого ада, после того как людей разрывало на части, на моих глазах, я боюсь спросить ее. Мне страшно, что их было слишком много.

Эльза смотрит на меня. Это совсем другие глаза, чужие. Их не было у моей сестры. Глаза взрослого человека, который больше никому не верит. И я еще ждала, надеялась, что нас освободят. Вот так, ждешь кого-то, отчаянно веришь, считаешь минуты. А потом приходит тот, в кого ты так сильно верил. И оказывается, что он явился только для того, чтобы тебе не на что было больше надеяться.

Я беру Эльзу за руку. Я очень сильно нервничаю, и не понимаю, что делаю, зачем. Для чего-то я беру в другую руку чемодан, на котором сидела Эльза. Чьи-то чужие вещи из разбомбленного дома. Нечаянно чемодан открывается, оттуда валится на землю платье, и выпадает кукла. Необыкновенно красивая кукла с большими ресницами. Я протягиваю ее Эльзе. Она смотрит на меня. И я понимаю, я уже до конца понимаю, что то, что не удалось бомбам, каждый день падавшим на наш город, не удалось Лени, нашему правительству, все-таки случилось. В моей сестренке убили ребенка. Она больше никому не верит. Ее детство кончилось. И она держит в руках медведя не потому, что это ее мечта, а потому что это шоколад. Она знает, что будет голод. Я кладу куклу на землю. И мне кажется, что она так и останется там лежать. Потому что больше ни один ребенок в этом городе не станет играть в куклы.