Читать книгу "Хрустальная удача - Питер Марвел"

Здесь автор отвлекся на небольшую морализующую проповедь, апеллируя к авторитету апостола Павла[4], в результате чего отец Франциск вновь со вздохом потер уставшие глаза и, перевернув страницу, продолжил чтение о человеке-ягуаре. Тот якобы требовал приносить в жертву людей, что очень нравилось воинственным туземцам. На этом месте иезуит многозначительно хмыкнул и похвалил себя за несгибаемое решение не допускать сентиментальностей в обращении индейцев ко Христу. По языческим представлениям, обильные возлияния крови на идольских алтарях помогали отдалить конец света. Прочтя это, отец Франциск снова усмехнулся, на сей раз саркастически. Они считали, что боги и люди заключили негласное соглашение о взаимной поддержке: боги дали жизнь людям, люди приносили жертвы богам, подпитывая их энергией, которая представлялась индейцам в виде газа и которую можно добыть из человеческой головы, сердца или печени.

Далее повествование ненадолго возвращалось к Пернатому змею, который, протрезвев, с ужасом осознал все, что натворил пьяным. Последнее предложение вызвало у дона Фернандо смех. Огорченный Кецалькоатль наложил на себя наказание — добровольное изгнание — и на плоту из змей убыл на Юкатан, пообещав, впрочем, вернуться из-за океана в год «Се Акатль», соответствовавший 1519 году. Туземцы, подчеркивал падре Томмазо, никогда не забывали этой легенды и, когда именно в 1519 году в Новом Свете появились испанцы, без раздумий приняли Кортеса за Кетцалькоатля.

Тут клирик-идеалист принимался горько сетовать на жестокость конкистадоров, которые не воспользовались этим благоприятным обстоятельством и не отвратили несчастных язычников от их ужасного, кровожадного нечестия, не утвердили их в христианской любви и кротости с помощью понятного им «доброго идола», Пернатого змея.

Дон Фернандо еще раз раздраженно хмыкнул, пролистнул прекраснодушные советы «будущему миссионеру» и, с трудом продираясь сквозь бесполезные, с его точки зрения, благочестивые рассуждения автора, сближавшего туземных идолов с библейскими чудовищами и греческим Офионом, добрался наконец до интересовавшего его места, касающегося непосредственно гигантских змеев. Последние, по индейским верованиям, подразделялись на чешуйчатых и пернатых, причем и те и другие в равной мере обладали крыльями. Он уже было вздохнул с облегчением, приготовившись прочитать подробности, но тут размышления почтенного да Сангры вновь ушли, казалось, в сторону. Связывая библейского Змея, соблазнившего Адама и Еву, с Левиафаном и апокрифическим Орниасом «Соломонова Завета», а тех, в свою очередь, с крылатыми змеями индейских верований, отец Томмазо писал, что, облекая человека в грубую плоть — «кожаные ризы», — Господь промыслительно закрыл людям доступ в невидимый мир. В этом, по мнению покойного прелата, содержалось заботливое попечение Творца о падшем создании, ведь после прельщения Змеем человеческая воля приобрела греховное направление, расположившись к общению с бесами, а вовсе не с ангелами и Богом, как раньше. Далее, почему-то без перехода, следовали описания индейских поверий о вселении демонов, во-первых, в ягуаров, а во-вторых, в крупных пятнистых змей и о том, как таких питонов используют для отправления языческого культа. Автор сочинения почему-то настойчиво повторял в нескольких местах, что при совершении этих ритуалов индейцы используют черный горный хрусталь — морион — вставленным в перстни либо в виде ошлифованных пластин, либо в качестве зеркала. Сей камень, пояснял отец Томмазо, индейцы считают наилучшей ловушкой для демонов, позволяющей жрецам держать нечистых духов в подчинении. Утверждение дополнялось подробнейшим — со слов какого-то индейца — описанием кровавого обряда. В рассказе фигурировало морионовое зеркало, человеческие и животные жертвоприношения, а также громадный питон, вступавший в схватку с собакой течичи и под воздействием демона, выпущенного на волю из черного камня, обретавший, по словам очевидца, крылья…

Дочитав до этого места, отец Франциск почувствовал, что ирония уступает в его душе место неодолимому раздражению. Он вспомнил, что недавно уже слышал разговоры о морионовом зеркале: этот предмет упоминал Роджер Рэли в беседе со своей любовницей! Почему-то два факта, не имевших, кажется, отношения друг к другу, — наличие черного зеркала у Рэли и гибель Хуана Эстебано, странным образом связанная с питоном, — показались профосу объединенными зловещей таинственной связью. Уж не убил ли Рэли иезуита-касика при помощи питона?

Отец Франциск, он же дон Фернандо, вздрогнул при мысли, что ему в голову лезет подобная чертовщина, достойная скорее суеверной старухи, чем священника. Забегая вперед, стоит отметить, что профос был все же недалек от истины, но не понимал, где именно в трактате преподобного да Сангры ее нужно искать! Дон Фернандо Диас совершенно напрасно прошел мимо символического сближения Змея из Книги Бытия с Левиафаном и индейскими «священными» питонами и не заметил духовного предостережения, скрытно содержавшегося в рукописи; а заодно пренебрег эпизодом, демонстрирующим высокую потенциальную опасность искуситься и впасть в соблазн при посредстве зеркала. После прочтения трактата отец Франциск был одержим мыслью во что бы то ни стало раздобыть морионовое зеркало, принадлежавшее любовнице Рэли. Профос был теперь убежден, что мистический предмет ему необходим так же, как и карта сокровищ!

Неразрывная таинственная связь карты и черного зеркала ослепительной вспышкой вдруг озарила сознание дона Фернандо и заслонила собой все остальные дела. Он уже видел перед собой решение задачи, но в этот момент ему доложили, что за особыми распоряжениями прибыл молодой врач, член Ордена.

* * *

Робер д’Амбулен вошел в покои профоса не без трепета. Нет, вовсе не потому, что испытывал страх перед отцом Франциском или излишнее почтение к нему. Просто после того, как он случайно наткнулся на Эспаньоле на крест с надписью, разрешающей все его вопросы, он каждый свой шаг, каждый самый пустяковый поступок совершал так благоговейно и осторожно, как бы перед лицом Самого Бога.

Первым и наиболее сильным движением его души тогда, в горах, было отчаяние. Оно оказалось так велико, что следом, как бы ниоткуда, пришло и понимание: унывать бессмысленно и бесполезно, нужно действовать. Просто потому, что предаваться отчаянию значит продолжать терпеть ту самую невыносимую муку, которая терзала его, причем без всякого смысла и без всякой перспективы от этой муки избавиться. «Господи, — взмолился тогда д’Амбулен, — неужели Ты оставишь меня, как я Тебя оставил? Неужели для меня никакой надежды больше нет? Накажи меня как угодно, только не этой незримой казнью, которая терзает меня изнутри. Впрочем… что мне остается, как не покориться Твоему праведному гневу?! Карай, Господи, да свершится Твоя воля!» Выбора-то нет! И когда молодой человек осознал все это и мысленно сжался, готовый принять еще большее страдание как заслуженное, то мгновенно ощутил в себе отклик: надежда есть, если целиком и полностью положиться на волю Божию; а внутренний голос принялся подсказывать ему ответы на вопрос, что делать дальше.

Все это произошло слишком быстро, чтобы можно было хорошенько осмыслить. Так что Роберу пришлось действовать больше по наитию. Именно это позволило не совершить необдуманных поступков и не наломать дров сразу. Порыв отсечь все связи с прошлой жизнью и попытаться скрыться от Ордена д’Амбулен мгновенно охладил в себе, и вовсе не потому, что из-под контроля иезуитов уйти невозможно. Он не боялся, что его все равно отыщут, нет. Просто внутренний голос прошептал ему — и продолжал нашептывать это снова и снова, — что, во-первых, прервать связи и скрыться он всегда успеет и, во-вторых, связь с Орденом сама по себе не может помешать исправлению того, что можно еще было исправить в жизни Робера. Главное — действовать достойно, вдумчиво, тщательно, с духовной внимательностью к себе. Ни на минуту не забывать, что Бог все видит, что Он всегда рядом. Под влиянием все того же голоса д’Амбулен решился вернуться в миссию.