Читать книгу "Вино из одуванчиков - Рэй Брэдбери"

Темнота отступала, испуганная, ошарашенная, злобная.Отступила, потеряв аппетит, — ведь она совсем уже собралась поживиться, ивдруг ей так грубо помешали. И когда темнота отхлынула, точно волна во времяотлива, из нее возникли, смеясь, трое мальчишек.

— Мам! Том! Привет!

И сразу вокруг запахло Дугласом. Ведь от него всегда пахнетпотом, травой, деревьями, ветвями и ручьем.

— Вам предстоит порка, молодой человек, — объявиламама. От ее страхов и следа не осталось. Том знал — она никогда в жизни никомупро это не расскажет, никогда. Но страх этот навсегда останется у нее в душе, ив душе Тома тоже.

Темной летней ночью они шли домой, спать. Как хорошо, чтоДуглас живой! Как хорошо! А на одну секунду там, на краю оврага, емуподумалось…

 

Где-то далеко, по смутному, озаренному луной лесу надвиадуком, потом внизу, по долине, прогрохотал поезд, он отчаянно свистел, точнобезыменный железный зверь заблудился в ночи. Том улегся в постель рядом сбратом; весь дрожа, он прислушивался к этому свисту и думал: далеко-далеко,там, где сейчас мчится поезд, жил их двоюродный брат — и умер от воспалениялегких много лет назад, вот в такую же ночь…

Дуглас лежал рядом, от него пахло потом. И это было какволшебство.

Том перестал дрожать.

— Только две вещи я знаю наверняка, Дуг, —прошептал он.

— Какие?

— Одна — что ночью ужасно темно.

— А другая?

— Если мистер Ауфман когда-нибудь в самом деле построитМашину счастья, с оврагом ей все равно не совладать.

Дуглас немного подумал.

— Повтори, что ты сказал.

Они умолкли: на улице внезапно раздались шаги — ближе,ближе, вот они уже под деревьями, возле дома, на тротуаре. Мама со своейкровати негромко сказала:

— Папа идет. И не ошиблась.

 

Поздно вечером на веранде сидел Лео Ауфман и что-то писал втемноте — бумагу и ту толком нельзя было разглядеть. Время от времени онвосклицал: «Ага!» или «И это тоже!» — значит, ему в голову приходило ещечто-нибудь подходящее для его списка. Потом дверь чуть стукнула, точно в сеткуот москитов ударилась ночная бабочка.

— Лина? — шепнул Ауфман.

Она села рядом с ним на качели, в одной ночной сорочке, нетоненькая, как семнадцатилетняя девочка, которую еще не любят, и не толстая,как пятидесятилетняя женщина, которую уже не любят, но складная и крепкая,именно такая, как надо, — таковы женщины во всяком возрасте, если онилюбимы.

Она была удивительная. Ее тело, как и его собственное,всегда думало за нее, только по-другому: оно вынашивало детей или входиловпереди Лео в каждую комнату чтобы неуловимо изменить там самый воздух подстать настроению мужа. Казалось, она никогда не задумывается надолго; мысльтотчас передавалась от ее головы плечам, пальцам и претворялась в действие такнезаметно и естественно, что Лео не смог бы, да и не хотел изобразить этокакими-либо чертежами.

— Эта Машина… — сказала она наконец. — Не нужнаона нам.

— Да, — отозвался он, — но иногда нужнопозаботиться и о других. Я вот все думаю, что туда вставить? Кинокартины?Радиоприемники? Стереоскопические очки? Если собрать все это вместе, всякийчеловек пощупает, улыбнется и скажет: «Да, да, это и есть счастье».

Сочинить такую хитрую механику, думал он, что пускай учеловека промокли ноги, или ноет язва, или его мучает бессонница и онворочается в постели всю ночь напролет, и душу его грызут заботы, а все равнотвоя Машина даст ему счастье, как та магическая крупинка соли, что брошена вокеан и вечно рождает соль и обратила все море в соляной раствор. Кто нерасшибся бы в лепешку, лишь бы изобрести такую Машину? Пусть ему ответит наэтот вопрос целый мир, пусть ответит весь городок, пусть ответит жена!

Лина смущенно молчала, сидя рядом с ним на качелях, и еемолчание говорило яснее всяких слов.

Лео тоже умолк, запрокинул голову и слушал, как свищет ветерв густой листве могучего вяза.

«Не забывай, — говорил он себе, — и этот шелестлистьев тоже нужен для твоей Машины».

Через минуту веранда опустела, пустые качели неподвижноповисли в темноте.

 

Дедушка улыбнулся во сне.

Он почувствовал эту улыбку, удивился ей — и проснулся.Полежал немного, прислушался к себе — и понял, откуда она взялась.

Ибо он услышал нечто гораздо более важное, нежели пение птицили шелест молодой листвы. Каждый год наступал день, когда он вот такпросыпался и ждал этого звука, который означал, что теперь-то уж лето началосьпо-настоящему. Оно начиналось вот в такое утро, когда кто-нибудь из домочадцевили гостей, племянник, сын или внук, выходил на лужайку под его окном иметаллические ножи и спицы, кружа и звеня по душистой летней траве, прилежнообегали ее по краям — на север, на восток, на юг, на запад, описывая всеменьшие и меньшие квадраты. Косилка звонко стрекотала, из-под ножей брызгалиголовки клевера, редкие золотые искры уцелевших после сбора одуванчиков,муравьи, палочки, камешки, остатки прошлогоднего празднования Четвертого июля —обгорелые шутихи и кусочки трута, но главное — за ней стлался прохладный,чистый поток сочной зеленой травы. Дедушке уже представлялось, как она щекочетего ноги, охлаждает разгоряченное лицо, наполняет ноздри извечным ароматомвновь родившегося лета и обещает: да, мы все — ВСЕ! — проживем еще целыйгод.

Великое чудо — косилка, говорил себе дедушка. Какой этодурак выдумал, что новый год начинается первого января? Надо было поставитьдозорных караулить рост травы на миллионах лужаек Иллинойса, Огайо или Айовы —и как заметят, что она созрела для сенокоса, в то самое утро вместофейерверков, фанфар и криков пусть начинается великая бурная симфония косилок,срезающих свежие травы на необъятных луговых просторах. В тот единственный деньв году, который по-настоящему знаменует собой начало, людям надо бы бросатьдруг в друга не конфетти и не серпантин, а пригоршни свежескошенной травы.

Дедушка хмыкнул — что-то уж больно долгую философиюразвел! — встал, подошел к окну и высунулся в ласковый солнечный свет. Таки есть: Форестер, новый жилец, молодой газетчик, как раз заканчивает ряд.

— Доброе утро, мистер Сполдинг!

— Так ее, хорошенько, Билл! — с жаром крикнулдедушка и вскоре уже сидел внизу и уплетал приготовленный бабушкой завтрак;широкое окно было раскрыто, и жужжанье косилки словно подпевало завтраку.