Читать книгу "Мистер Бейкон и Independence Hal - Елена Мищенко"

Осенью, в один из дождливых дней, когда была получка, отец зашел за нами и повел меня с Ириной на почту. Там он дал нам бланки телеграфных переводов и велел, чтобы мы сами заполнили эти бланки на 1000 рублей каждый на изготовление танка и написали адрес «в министерство финансов». После этого он вручил нам деньги и велел, чтобы мы сами передали в окошко свои переводы. Я пытался возразить, что для танка это ерунда, а для нас это буханка хлеба, лук и патока. Но отец сказал мне, что сегодня каждый, включая стариков и школьников, должен сделать что-нибудь для победы, что деньги он отдал маме как всегда, что это его премия.

А отзвуки побед на фронтах уже чувствовались. Ежедневно мы слушали сводки по нашей тарелке, и я отмечал на старенькой карте, какие города Красная армия освободила.

Эту зиму мы перенесли уже намного легче – появился оптимизм. А весной 1944 года отцу пришло письмо от Владимира Игнатьевича Заболотного. Он писал, что получил разрешение на создание Украинской Академии архитектуры и просит папу приехать в Киев. Кроме этого он написал, что согласован вопрос о присвоении папе звания члена-корреспондента Академии и что жилье он нам гарантирует. Мы начали собираться в дорогу с большим энтузиазмом.

Отец решил, что сначала мы должны ехать в Харьков. Нам было не совсем ясно, как он решил свои семейные взаимоотношения. Кроме того, он должен был окончить там дела с институтом. Я прощался со своими приятелями: с москвичем Толиком, так слабо спасавшим меня в академическом лягушатнике, с молчаливым ленинградцем Димой, счастливым обладателем двух великолепных книг «Дети капитана Гранта» и «Таинственный остров». Его мама давала мне эти книги маленькими порциями на три-четыре дня, и я каждый раз начинал читать их сначала, так что они остались у меня недочитанными. Я чувствовал, что мы расстаемся навсегда, но в одиннадцать лет еще не так остро понимаешь, что новые друзья приобретаются весьма трудно. С Вовкой прощание было мирным. Он даже подарил мне на память нальчик. Переживала только сердобольная Дуся, даже плакала. «Я к вам так привыкла. Что ж, я теперь опять остаюсь одна». Она даже пыталась подарить нам грец, но мы его не решились тащить с собой.

Путешествие было очень долгим. Поезд останавливался не только на полустанках, но и просто в степи на неопределенное время. Мы, как и все пассажиры, стали приспосабливаться к этому непредсказуемому ритму. Нам удалось на одном полустанке купить картошку. И вот, когда поезд останавливался, Ирина выбегала с кастрюлей, а я с двумя кирпичами и заранее заготовленным пучком хвороста. Варили до тех пор, пока не раздавался свисток нашей «Кукушки» или «ИС». Поезд начинал двигаться очень медленно, так как машинист видел наше положение. Пассажиры, в том числе и мы, садились в вагон на малом ходу с недоваренной картошкой. Кирпичи – это было мое изобретение. Пока остальные прилаживали кастрюлю к костру, я уже начинал варить наш обед. Мой опыт скоро переняли большинство пассажиров. Чай набирали на станциях из кранов с надписью «Кипяток».

В Харькове нам дали комнату в каком-то общежитии. Напротив нашего дома были развалины. Эти дома разбомбили. Я любил лазить по этим развалинам. Груды кирпича были покрыты толстым слоем разорванных книг и бумаг. Я сначала думал, что там была когда-то библиотека. Но мама мне объяснила, что здесь был жилой дом. «Ты помнишь, сколько в Киеве у нас было книг? Вот представь себе, что их все разорвали и разбросали во всех квартирах и все это рухнуло на первый этаж. Так и получилась книжная свалка. Были, конечно, и другие вещи, но их растащили». Из принесенных мною трех книг без обложек мама оставила только стихи. Как я установил потом, это был томик Игоря Северянина.

Из Харькова в Киев мы ехали 11 дней. Но мы уже были опытными путешественниками. Отец остался на несколько дней, а в Киеве 23 апреля 1944 года нас встретил какой-то симпатичный дядя из Академии, привез на площадь Богдана Хмельницкого, провел нас в дом на Владимирской, в комнату на третьем этаже и дал от нее ключи.

Комната была пустой. Я выглянул в окно. Оно выходило во двор с сараями. С непривычки даже третий этаж казался мне огромной высотой. Все эти дни мне было не по себе. В школу меня определили не сразу. Я гулял по городу, сходил к нашему дому. Дом был разрушен, дом напротив – тоже, Крещатик разрушен, Дума разрушена, площадь Калинина в развалинах. Приятелей нет. Где вы теперь скитаетесь, Толик и Дима? Мне было очень грустно без приятелей в пустой комнате в разрушенном городе. Наверное, так было у многих моих сверстников, вернувшихся из эвакуации. Потом я прочитал у Анны Ахматовой:

«… еще на всем печать лежала

Великих бед, недавних гроз,-

И я свой город увидала

Сквозь радугу последних слез…»

Через неделю приехал отец, и нас перевели в три комнаты этажом выше с балконом и видом на памятник Богдану Хмельницкому. Стало немного веселее. Я пошел в школу. Приехали родственники, попросились на месяц у нас пожить, но скоро мы поняли, что одну комнату мы потеряли навсегда. Тем не менее, жизнь налаживалась.

И опять площадь Калинина (Майдан Незалежности) вошла полностью в мою жизнь. Через нее я ходил на стадион «Динамо», через нее я ходил во Дворец пионеров на Кирова, и в Филармонию, и в Дом офицеров смотреть трофейные фильмы, через нее каждый вечер отправлялся с приятелями погулять. Крещатик и прилегающие улицы восстанавливались. Мне очень жалко было красивой гостиницы «Континенталь», Киевского цирка. Теперь вместо них на Николаевской строились консерватория, а потом новый кинотеатр. Крещатик преобразился и обрел свое особое, ни на какие новые улицы в других городах не похожее, лицо. Это радовало. Крещатик стал широким и веселым.

Прошли годы. И площадь Калинина стала для меня не просто одной из красивейших площадей на Крещатике. Каждый дом был для меня не просто домом, а произведением, за которым стоял знакомый мне архитектор – автор здания. Я знал и Примака, и Малиновского, и Заварова, и Добровольского. В мастерской Малиновского я проходил практику, когда учился в институте. Я решил тогда блеснуть и принес роскошную отцовскую готовальню, выполненную в Германии по заказу (на ней стоял номер). На следующий же день у меня стащили из нее циркуль и кронциркуль. Я был в ужасе. Александр Иванович успокаивал меня, и обещал поговорить с отцом, и таки поговорил, смягчив последовавшую беседу с ним. Добровольский был моим соседом на Владимирской. Впоследствии Анатолий Владимирович стал моим оппонентом по диссертации. Заваров неоднократно приходил к отцу советоваться, когда пошли реорганизационные дела и рухнула Академия. Милецкому я выполнял расчеты солнцезащиты для его объектов. Когда я передал свою книгу по солнцезащите в издательство, он стал ее рецензентом и написал блестящий отзыв. В дальнейшем мы встречались со многими киевскими архитекторами на конкурсах.

Для отца эти архитекторы были «молодым поколением», для меня «старшим поколениям». Раньше я считал, что смена поколений – это четверть века. Оказалось, что в творческих делах эта смена происходит значительно чаще. С Комаровским, автором двух реконструкций площади Калинина я тоже был знаком, в основном, по Союзу архитекторов. Мне понравилась первая реконструкция. Площадь стала уютной. Но в то время, о котором я пишу, то-есть 54-й год, эту реконструкцию еще не начинали, я учился еще в КИСИ, а Александр Владимирович еще даже не поступил в Художественный институт.