Читать книгу "Паводок - Юнни Халберг"

— Пойду наверх, — сказал я.

Мама проводила меня умоляющим взглядом. Хотела что-то сказать. Насчет моей сестры, Катрин. Она-то не приехала. Но тут я ничем помочь не могу.

Я одернул тужурку, постучал, вошел в комнату.

Дед лежал на широкой двуспальной кровати, которая раньше стояла в его доме, — точь-в-точь беспомощный птенец. Беки воспаленные, будто обведенные красным карандашом. Худые руки испещрены стариковской гречкой.

— Что на пороге-то стал? Я тебя не вижу, — проскрипел он.

Я подошел к кровати. Он посмотрел на меня. Глаза ясные. Словно бы насквозь меня видят. Он откашлялся, утер рот и буркнул:

— Полная хреновина.

— Я слыхал, тебе хуже стало.

— Хреновина… — проскрипел он. — Отец твой вчера читал мне газету. Заметка там была про богадельню. Знаешь, под каким заголовком? «Нам здесь хорошо». Ишь ты, хорошо им! Много они понимают. Хреновина это, вот что. Так и надо было писать.

Дед попробовал сесть, но не сумел, опять откинулся на подушки. С трудом переводя дух, посмотрел в потолок, сцепил костлявые руки, пробурчал:

— Как у тебя дела?

— Вышел на службу. К паводку готовимся.

Он кивнул.

— А с Сив как? Заходишь к ней?

— Нет, мы не общаемся. Я же говорил.

Дед хмыкнул.

— Не общаетесь? Ты где работаешь-то? В какой-такой конторе? Послушать тебя — аккурат щенок, который цельный час в ледяной воде барахтался.

— Со мной все хорошо. Все в порядке.

— Помнишь, что я тебе говорил, когда ты стоял тут при полном параде и услышал, что, хоть и стал мужчиной, но ничегошеньки не понимаешь?

— С тех пор столько времени прошло, дедушка.

— Сделаешь для меня кое-что, пока время мое не вышло?

— Что ты, до этого еще далеко.

— Я хочу, чтобы ты привез сюда Сив.

— Зачем? С этим покончено.

— Да, ты говорил.

Иной раз дед бывал невероятно жестким и упрямым. Случалось, и хворостиной меня угощал, и тростью. Вспомнив об этих колотушках, я почувствовал что-то вроде признательности.

— Ладно, попробую привезти ее. Если она пожелает меня видеть.

Он закрыл глаза, попросил воды. Я подал ему стакан.

— Стало быть, по-твоему, не вышло пока мое время?

— Конечно, нет. Ты силен как бык.

— Ошибаешься. Я-то чувствую. Нутром чую.

— Скоро опять на ноги встанешь, гулять начнешь.

— Еще и насмешки строишь?

— Что ты, вовсе нет.

— Ты никак простудился? — спросил он.

— Есть немного.

— Н-да… — вздохнул он.

В комнате стало тихо, я взглянул на деда и обнаружил, что он задремал. Так и сидел некоторое время, смотрел на его лицо, на руки. Знаю, мне просто почудилось, но я словно бы видел, как от его усохшего, испещренного пятнами лица струится свет. Я положил руку на одеяло, рядом с его рукой. Моя рука — большая, сильная, его — маленькая, как у обезьянки, с набухшими жилами. Да, пожалуй, он прав. На сей раз ему не выкарабкаться. Я опять посмотрел на наши руки и загрустил, ведь дедова рука была такая маленькая, скрюченная, а моя — большая, красивая, и грустно мне стало оттого, что он, как видно, решил помереть.

Я встал.

— Мне надо кое-что тебе рассказать, — обронил дед.

Я вышел в уборную, потом вернулся.

— Приподними меня, — попросил дед.

Подсунув ему под спину еще одну подушку, я осторожно уложил его.

— Помнишь Людвика, отца Греты?

— Помню, был там кто-то, о ком никто из родни говорить не желал, — отозвался я.

— Это и был Людвик Йёрстад. Ты его никогда не видел, на Мелё его не допускали. И много лет он жил один где-то возле Хаммера.

— Почему?

— Прогнали его с глаз долой.

История наверняка будет долгая. Я сел.

— Мы с Людвиком — сводные братья, — сообщил дед.

— Почему же ты молчал об этом?

— Да так, молчал, и всё. Росли мы порознь, но много лет дружили, со школы еще, задолго до войны. Он жил на Мелё, я — неподалеку от Оркерёда, ты сам знаешь. Общительностью мы оба не отличались и друзьями стали, как говорится, по необходимости, нужда заставила. Мы были очень разные. Людвика считали парнем загадочным, угрюмым, вдобавок он чуть что вспыхивал как порох, и наши сверстники до смерти его боялись. Я был не такой вспыльчивый, зато дерзкий на язык, потому, наверно, частенько и оставался один как пень.

Дед вздохнул, помолчал, давая себе роздых.

— Ну так вот, Людвик… В пятнадцать лет он до того допек всю семью, что они вышвырнули его из Йёрстада, который был тогда совсем маленькой, захудалой усадьбой. Людвик нанялся скотником, но жилось ему паршиво, он и начал шататься по округе, и потянулся за ним слушок, будто он по мелочи подворовывает и надо держать с ним ухо востро. И вообще, малый опасный и строптивый. Оттого-то его из дому и выгнали, говорили в народе. Но уж кто-кто, а я знал: дома он вовсе не строптивничал. Норовистый, вспыльчивый, только ведь это не обязательно плохая черта. В самом деле, в пятнадцать лет парень оказался предоставлен сам себе, вот и мучился. Так он куролесил довольно долго, потом нашел место в типографии «Курьера» и проработал там не один год, до самой войны. А война всё меж людьми вверх дном перевернула. Людвик Йёрстад сделал то, на что почти никто из здешних пойти не захотел, — воспользовался случаем, вступил в партию и, как ни странно, сразу же был поставлен редактором в «Курьере», потому как раньше работал в типографии и пописывал заметки в газету. Может, недоразумение какое вышло, не знаю, но вообще-то были и другие, образованные люди, которые метили на эту должность. Так или иначе, главным редактором стал Людвик. Он обеспечивал руководство пропагандой тут, в горах, и справлялся, газету держал в ежовых рукавицах, никого не щадил. К примеру, подхватил сплетни про трех местных учителей, все перековеркал и тиснул на первой полосе. Учителей выслали в Финмарк, где двое из них погибли в трудовом лагере. Так продолжалось несколько лет, мало-помалу Людвика Йёрстада стали и бояться, и ненавидеть, и уважать — смотря по обстоятельствам. Жутко было смотреть, как этот человек всего лишь за год превратился в чудовище. Все его дурные стороны как бы вывернулись наружу, вышли на свет Божий и в итоге сделались единственным, что он мог показать. Потом он исчез. Просто сгинул куда-то в один прекрасный день. Никто понятия не имел, что произошло, но в глубине души большинство считало, что его либо закопали где-то в лесу, либо в озере утопили. Как бы там ни было, народ облегченно вздохнул, а режим, который он установил в Мелхусе, смягчился, и сильно, поскольку нацисты тоже были не в восторге от чересчур ретивого мини-квислинга[3]. Правда, я лично не верил, что его ликвидировали.