Читать книгу "Кладезь бездны - Ксения Медведевич"

Земное изображенье неугасимого солнца —

Девичье нежное тело, как будто свернутый свиток.

Причастна людской природе она, подобная джиннам;

Кто видел ее, тот выпил волшебный хмельной напиток.

Ее дыхание – амбра, обличье – нарцисс и жемчуг;

В чертах ее ненаглядных сияния преизбыток.

Яйца́ ступней не раздавит, идет как по стеклам битым;

Одета легкою тканью, где молнии вместо ниток.[1]

Впрочем, злые языки говорили, что эту поэму принц Ибрахим приготовил для лаонки, пленившей его сердце золотыми косами. А Арве это все досталось за неимением, так сказать, изначального предмета страсти. Мединка походила скорее на вороную породистую кобылу, чем на «золотой слиток».

Еще к поэме прилагался вполне себе серьезный документ, удостоверяющий, что податель сего может получить в доме уважаемого мединского купца ибн аль-Аббаса четырнадцать тысяч динаров в уплату за невольницу. Правда, говорили злые языки, по курсу десять дирхам за динар, когда везде давали четырнадцать. Но все равно хорошая цена за певицу.

На этом история, правда, не кончилась.

Еще через неделю принц Ибрахим велел отослать Арву в Басру. В дар эмиру верующих – «моему возлюбленному племяннику и сокровищу души я отправляю сокровище моего сердца». Вроде как к письму тоже прилагались стихи, но история их не сохранила. Зато сохранила стихи Арвы. Та написала принцу прощальные строки:

Мы не видели такого и не слышали такого,

Среди всех творений Божьих мы с подобным не встречались,

У творения такого нос размера нелюдского —

В пядь длиною, а творенье ну не более, чем с палец.[2]

Нос у сиятельного принца и впрямь отличался изрядной длиною. Правда, кумушки в харимах спорили на предмет того, правдиво ли наблюдение: величина носа в мужчине открывает величину его зебба. Арва развеяла заблуждения мединок самым отчетливым образом. Отосланная в дом к посреднику, певица бесилась и верещала, кидаясь утварью. Ехать в Басру она не желала.

– Как я поеду в такую даль?! Через пустыню!!! Дороги кишат карматами и разбойниками!!! Клянусь Всевышним, я распорю все подушки, набитые кусочками беличьего меха, и засуну эти кусочки в рот и в нос любому, кто мне еще раз скажет это противное слово «Басра»!

Народ благоговейно толпился перед воротами посредника и внимал ее воплям. Потерявший надежду бывший хозяин Арвы сидел у ворот, орошал рукава слезами отчаяния и грозился прыгнуть с балкона, терзаясь разлукой. Правоверные рыдали вместе с несчастным, многие импровизировали стихи.

Абу аль-Хайр пришел в дом к посреднику и отлупил Арву тростью. После чего связанную шелковыми кушаками певицу вбросили в паланкин и под надежной охраной отправили по северной дороге – в Басру.

Присмиревшая за время путешествия по пустыне Арва в землях Бану Худ вела себя прилично, к тому же ее быстро догнала свита невольников и невольниц, скрашивавшая тяготы путешествия. А доехав до изрезанного протоками и тихими заводями устья Нарджис, мединка и вовсе разомлела: в Басре человек словно попадал в руки опытного массажиста в хаммаме, и зрение начинало сразу же сонно мигать, словно слепили его тысячи бликов на сотне с лишним тысяч каналов и водоотводов, на битых зеркальцах воды трепетали листиками отражения тополей, стройными рядами уходящих в перспективу разморенной неярким солнцем дельты…

От широкой воды канала снова донеслись резкие крики: лодочник орал на работников, тянущих вверх по течению таййар – тот задевал боками за нависающие над водой ветви ивы, те плетями перевивались с канатами.

Тягучий вечер медленно гас над равниной, сумерки сворачивались обманными сливками, занавеси из знаменитой плетеной халфы едва отдувались ленивым бризом. Усадьба, в которой остановился Абу аль-Хайр, глядела с холма на канал аль-Файюм, стекая в него десятками протоков и канавок, поскрипывая нориями и вздыхая горлицами на ветвях тополей и плодовых деревьев. Ах, басрийские яблоки, кто ел вас, тому несладок любой другой вкус – медовые, желтые, гладкие, с лоснящейся упругой кожурой…

Арва застонала, закидывая назад голову. Абу аль-Хайр провел ладонью по животу женщины – упругая, лоснящаяся, покрытая капельками испарины кожа. В темной впадине пупка задрожала капля. Певица выгнулась сильнее, и истомная влага выкатилась и стекла на кожу Абу аль-Хайра.

– Ты де-еспот, о Абу Хамзан… – с хрипотцой в голосе протянула Арва. – Ммм… деспот, чудовище… куда ты меня привез, о хищный зверь…

И она потянулась губами к его губам. Волосы Арвы тремя длинными косами стекали на спину, он ухватился за среднюю, запустил пальцы в пушистые завитки у самого затылка и долго исследовал языком сахарную слюну за ее зубами.

– Мммм… аххх… пощади, о Абу Хамзан… – застонала Арва, отрываясь от его жадных губ.

Она снова выпрямилась. Абу аль-Хайр прикрыл глаза: все-таки не зря говорят, что лучше всего пробовать женщину, которой за двадцать пять…

– Ммм… мой суровый повелитель… что я буду делать во дворце эмира верующих… ах… великая госпожа сживет меня со свету…

Разговор переходил к важным предметам.

Абу аль-Хайр властно приподнял женщину над собой. Сел, уложил Арву на спину. Всем новомодным ухищрениям он предпочитал отцовские наставления: женщина должна быть под тобой.

Арва мерно вскрикивала, крутила головой, раскрывая рот, как вытащенная на берег рыба. Абу аль-Хайру рассказывали, что в здешнем ханьском квартале проститутки умудряются во время скачки еще и на лютне играть. Кому нужны эти ваши лютни…

Потом он удовлетворенно похлопал ее по бедру:

– Не тревожься, о женщина. О благосклонности эмира верующих позаботится сахиб ас-ситр, я уже написал ему о… тебе.

На самом-то деле Абу аль-Хайр писал хранителю ширмы – доверенному слуге халифа, ведавшему доступом к повелителю ходатаев, а также представлением новых невольниц, – несколько о другом.

– Скажи-ка мне, откуда родом эта твоя ученица… как ее… Шаадийа?

– Из Магриба, – мягко отозвалась певица. – Она берберка.

Арва, томно жмурясь на вечерний свет за огромным, в пол, окном, переплетала влажные волосы.

– Берберка… Это хорошо.

Недаром Джибрил ибн Бухтишу в своем трактате «О свойствах женщин» писал, что идеальная женщина – это берберка, лучше всего – из племени кутама, купленная в девятилетнем возрасте, которая три года провела в Медине, обучаясь пению, а три – в Ятрибе, изучая танец, а затем отправленная в Хорасан – постигать изящные искусства. Если ее купить в восемнадцать лет, она сочетает в себе хорошую породу с кокетством мединки, нежностью ятрибки и образованностью парсиянки. Шаадийа в Хорасане не училась, зато обладала другими достоинствами: ей еще не исполнилось шестнадцати и она была девственна. Еще говорили, что люди, приходившие послушать ее пение, улетали душой и разрывали воротники одежд, обливаясь слезами.