Читать книгу "Английская свадьба - Елена Давыдова-Харвуд"

Под конец экскурсии мы с Джеймсом отбились от группы и пошли гулять самостоятельно. Идем по тропе посреди чьего-то поля с изумительными видами на море и холмы напротив, и меня не покидает чувство, что здесь нас вообще-то быть не должно, это ведь частные владения. Я делюсь своими опасениями с Джеймсом, а он смеется и говорит, что в Англии есть такое понятие – public right of way. Значит это что-то вроде “официально разрешенная для всех тропа”. То есть гулять по ней могут все, и неважно, что она проходит прямо под окнами чьего-то замка, по частному пшеничному или даже по гольфовому полю. Эти тропы существуют веками; многие – с тех пор, когда еще не было железных дорог и автомобилей и добраться куда-либо можно было только пешком или на лошади. Их можно найти в специально публикуемых картах, и есть даже общества рэмблеров – “прогуливающихся”, которые ходят по всем этим тропам и следят, чтобы они не зарастали. “Так что ничьих прав собственности мы не нарушаем, и никто нас отсюда не может прогнать!” – авторитетно заявляет Джеймс.

По дороге домой мы вдруг оказались у милых беленьких домиков с соломенными крышами. Я не могла поверить своим глазам – просто украинские хаты какие-то на юге Англии! “Слушай, – говорю я осторожно, – а у вас тут, часом, не украинское ли поселение? Может, иммигранты какие-нибудь здесь живут?” Джеймс аж спотыкается от удивления: “Это почему ты вдруг так решила?” – “Ну, соломенные крыши, выкрашенные белым домики – это ведь совсем не по-английски, правда?” – добродушно говорю я. “Как это – не по-английски?!” – тихо и напряженно говорит Джеймс. Я поджимаю хвост, а он с оскорбленным видом начинает мне объяснять, что соломенные крыши – это очень даже по-английски и что они, ко всему прочему, охраняются государством. Если ты купил такой дом и решил поменять крышу, например на черепичную, – не тут-то было! – это запрещено законом. Кроме того, ты должен будешь перекрывать эту крышу соломой через определенное количество лет – что, кстати, очень дорого. Я все это слушаю вполуха и размышляю о том, что выглядят дома с такими крышами чудесно. И на некоторых даже сплетен из соломы какой-нибудь узор!

Идем дальше по улице, я глазею на витрины. У цветочного магазина на тротуар выставлены всякие цветы в горшочках и рассада. Вдруг во всем этом разноцветье замечаю два пенька с растущими на них древесными грибами. Пеньки эти тоже аккуратно посажены в горшочки, и на них стоит цена: 25 фунтов (то есть порядка 1250 рублей) за каждый. Я кошусь на Джеймса, но от комментариев на всякий случай воздерживаюсь: наверное, это здесь обычное дело – продавать пеньки в горшках среди типично украинских хат в графстве Дорсет…

Обедать решили дома, и я включаю телевизор. Показывают бега – The Grand National. Джеймс снисходительно объясняет, что проходят они раз в год в районе Ливерпуля, и вся нация болеет: делают ставки. В бегах участвует разное число лошадей, у каждой – свой владелец, тренер и жокей. Дистанция – 4,5 мили (это примерно 7,2 километра), 30 барьеров. Меня потихоньку захватывает это зрелище, картина совершенно сумасшедшая: жокеи валятся с лошадей, некоторые кони отказываются брать барьеры, лошади, потерявшие седоков, несутся вместе со всеми – в общем, полный бардак. Шансы, что победит фаворит, невелики: перед лучшей лошадью может кто-нибудь упасть и ее затормозить. Никаких тебе дорожек – все скачут по коротко подстриженному зеленому лугу, а барьеры сделаны из срезанных веток. Вдруг я издаю вопль: “Смотри!” Джеймс вздрагивает и с опаской на меня косится, а я, придя в себя, невозмутимо поясняю: просто там посреди всего этого безобразия неожиданно мелькнула реклама пива “Балтика” на русском языке.

После обеда мы снова поехали гулять. Место выбрали отличное: мягкие ярко-зеленые холмы, темно-синее море, низко плывущие облака и пятна – тени, повторяющие их форму на траве… И во всей округе лишь один дом – центр огромного поместья.

Луга отделены друг от друга полосками кустов или сложенными из камня низкими заборчиками. Для прогуливающихся, вроде нас, устроены специальные деревянные ступеньки с обеих сторон забора, чтобы перелезать было удобно. И установлены столбики со стрелочками-указателями, куда какая из троп ведет дальше. Идем мы с Джеймсом и видим такую картину: по проселочной дороге едет красный “лендровер”, останавливается, и из него вылезает мужичонка с бело-черной собакой, на мой взгляд абсолютной дворняжкой. Мужичонка что-то такое собаке негромко говорит, и та исчезает за холмом. Через несколько минут с той стороны раздается недовольное блеянье, и появляется огромная отара овец. Оказывается, эта небольшая собачонка гонит их всех мимо нас. Мужичок-пастух тем временем погружается в свою машину и едет вслед за ними. Затем останавливается вдалеке, вылезает, что-то там высматривает и кричит: “А ну-ка идти назад!” Я думаю: “Совсем он с ума сошел, овцам команды раздает!” Но тут вижу, что назад возвращается собака. Выясняется, что от отары отстало несколько овец, и вот эта собака, по наущению пастуха, бежит за ними и гонит ко всем остальным. Потом пастух кричит: “Подожди!” И собака, разогнавшаяся было не на шутку, тормозит всеми четырьмя лапами, бросается на землю и лежит, елозя от нетерпения. Пастух в это время открывает воротца к другому полю, явно намереваясь всю эту ораву овец прогнать через них. Воротца – метра полтора шириной, овец штук сто пятьдесят – двести. Я размышляю, сколько же времени у него на это уйдет, а он что-то говорит собаке – и та начинает носиться вокруг них и, даже не кусая, в две минуты загоняет через эти маленькие воротца всю ораву. Я в полнейшем восторге говорю пастуху, какая замечательно умная у него собака, на что он довольно снисходительно сообщает, что вообще-то эта не очень, вот видели бы мы его другую!

А вечером мы с Джеймсом отправились в большой соседний город на спектакль, разрекламированный как особый вид искусства, включающий в себя музыку, кино и знаковый танец (о том, что это такое, ни я, ни Джеймс на тот момент не имели ни малейшего понятия). Зал оказался крошечным. Публика была довольно модная и явно знающая, чего ожидать; мы же и еще несколько пар, явно забредших сюда случайно, к ней не относились. Спектакль был про последние годы известного саксофониста, который умер от наркотиков. Четыре музыканта, изображавшие его джаз-банд, были очень хороши и играли отлично. Единственная женщина, в программке значившаяся как кубинская танцовщица, оказалась немолодой, полной, с короткими толстенькими ножками и негнущейся спиной, зато с прекрасным голосом и очень живой мимикой. Когда ей приходилось танцевать, это выглядело ужасно, и я так и не поняла, зачем было называть эту отличную певунью танцовщицей.

Под кино, как выяснилось, подразумевалось немое черно-белое самостоятельно отснятое нечто, проецируемое на экран за музыкантами. Но все блекло перед человеком, игравшим главную роль того самого наркомана-саксофониста. Актер оказался глухонемым. Весь спектакль он танцевал под музыку, которую не слышал, а только угадывал по движениям музыкантов, и произносил монологи – странным, ненатуральным голосом, но все же очень разборчиво. В часть их общих “танцев” и песен, которые пела его напарница, были вставлены жесты руками и движения губ – сурдоперевод. Это, как я поняла, и имелось в виду под знаковым танцем. При всем том самым странным мне показалось, что среди зрителей в зале не было ни одного глухонемого. А бедный Джеймс с самого начала спектакля начал невыразимо страдать – сегодня ведь в это время по телику показывали футбол!