Читать книгу "Легкая поступь железного века - Марина Кравцова"

Картины не столь уж давнего прошлого будоражили память. Старый дом на Мойке. Отец — преданный сотрудник Императора Петра, выполняя желание Его Величества, отстраивался в молодой столице сразу в камне, и весело росло крепкое строение средь деревянных домишек. А потом… этот страшный день, когда, с беззаботной легкостью спускаясь по лестнице из чердачного помещения, Петруша, пятнадцатилетний мальчишка, увидел, что отца несут в комнаты на руках… Дворня перепугана, женщины ревут, а верный слуга Софроний трясется всем телом. Петруша рванулся вниз, едва не слетел на пол:

— Отец!

— Петр Григорьевич! — Софроний вскинул к нему дрожащие руки, словно молил барчука о помощи. — Что ж это, барин-то наш…

— Батюшка!!

Отец не отвечал. Петруша и не понял, что теряет сознание. А когда очнулся, у отца был уже священник, а лекарь-немец только разводил руками.

— Что?! — закричал Петруша.

— Все в воле Всевышнего, — вздохнул немец.

— Но что же это?.. разбойники? Поединок?!

— Никто ничего не знает.

Вышел священник. Петруша так и кинулся с вопросом:

— Как отец?

— Кончается, — сурово и беспощадно ответил батюшка, а юный Белозеров, захлебываясь от рыданий, прежде чем поспешить к отцу, все-таки спросил:

— Что же случилось?

— Тайна исповеди нерушима…

Отец благословил его. Последними словами его были:

— Не вини никого.

Петр никого и не винил, он так и не понял, что произошло. В пятнадцать лет он остался круглым сиротой, так как мать умерла еще при родах. И все, что происходило после, вытекало, как река из истока, из этого тяжкого дня — так как Петр решил стать достойным преемником отца, дабы не посрамить его памяти. Сейчас воспоминания кружились пестрыми обрывками в его душе, как сморщенные листья по осени.

Смольный дворец. Петруша на коленях перед скромно одетой красавицей с добрым и свежим лицом, сбиваясь от волнения, умоляет:

— Прикажите только… Я — все для Вас… Как отец мой верно служил родителю вашему, так и я… Время самое удобное, Ваше Высочество. «Она» — при смерти!

Красавица даже жмурилась от страха:

— Что вы, Петруша, разве можно такое говорить?! Запытают…

Но тогда он не боялся. Не боялся, потому что не представлял, что его и в самом деле втолкнут в серый склеп… Суровое, немолодое лицо в блеклом свете сальной свечи. Скрипит писарь пером, Петруше кажется — зловеще…

— Петр Белозеров, сержант лейб-гвардии Преображенского полка, не поведаете ли нам, сударь, по какой такой надобности зачастили вы в Смольный дворец?

Он, конечно же, все отрицал, и ни показная ласковость генерала Андрея Ивановича Ушакова, ни привычно-служебная жесткость его не вытянули из Петруши ответа. И начался кошмар… Белозеров до сих пор не мог забыть ошеломления от дикой боли при хрусте собственных костей…

Рассказывать это Маше? Нет-нет! Потом Петр долго мучался: кто предал его? Кто настрочил донос, о котором уклончиво упоминал на допросе генерал Ушаков?..

Маша спала. Пригревшись в кресле, она сама не заметила, как задремала. Бледная рука бессильно свесилась с подлокотника. Петруша поцеловал эту руку с не меньшим благоговением, чем когда-то — пухлую ручку ясноглазой принцессы…

Утром Петруша, прикорнувший в другом кресле, нашел на коленях написанную по-французски записку. «Милый Петр Григорьевич! Я знаю, что на свете нет человека лучше, добрее и благороднее Вас. Что бы ни случилось, я буду всегда помнить об этом. Простите и прощайте». Подписи не было.

Петр встал, в волнении прошелся взад-вперед, ероша длинные светлые волосы, а потом решительно вышел из комнаты…

Гриша ходил по дому гоголем. Он больше не был конюхом, став при барине чем-то вроде камердинера, а по сути проводил жизнь бездельную. Ключница Таисья терпеть не могла барского любимца, и, столкнувшись с ним в это утро, с явной радостью выпалила:

— Чего нос задрал, разгуливашь, словно барин? Аль Машку свою высматривашь?

— Не твого ума дело!

— Ишь! Петух распетушился! Так она к тебе и побежит, жди! Про их светлость нонче другие имеются, не тебе, рылу чумазому, чета!

— Придержи язык свой змеиный, баба злющая! Я своего не упускаю.

— Жди, дурень! Дождешься конца света. Девка-то твоя сегодня еще до зорьки из покоев барина молодого, гостя нашего драгоценного, выбежала.

Гришка так и поперхнулся.

— У-у, сорока, пустолайка…

— Почто меня бранишь, глаза твои бесстыжие! Ты у Марфутки спроси. Барышня-то наша небось думала, что никто и не приметит, а Марфушка-то ранее ее поднялась…

Гришка рванул ключницу за воротник.

— А-а-а! — завопила баба.

— Ну, стерва! — сверкал страшенными глазами Гриша. — Ежели ты набрехала!..

И бросив Таисью, помчался прямехонько к Степан Степанычу.

— Беги, беги! — зубоскалила ему вслед быстро отошедшая от испуга Таисья. — Да не забудь опосля у крали своей расспросить, каково ей с барчонком любилось.

Петр едва ли не силой ворвался к Любимову. Тот смерил его таким взглядом, что Белозеров растерялся на миг.

— А-а-а, друг драгоценный, — странным тоном поприветствовал хозяин, — за какой такой надобой пожаловали?

— С просьбой я к вам, Степан Степанович. Продайте мне вашу крепостную!

Любимов усмехнулся.

— Какую угодно?

— Ее зовут Мария.

— Ах, вот оно что! Машенька наша вам приглянулась. А позвольте полюбопытствовать, Петр Григорьевич, на что она вам?

— В горничные для невесты моей, — не сморгнув, солгал поручик.

Любимов посмотрел на него с откровенной насмешкой.

— Шутки шутить изволите, сударь?

— О чем вы?

— Мне все известно, Петр Григорьевич! — меняя тон, почти закричал Любимов. — Стыда у вас нет! Знайте же, что Машку эту я час назад отправил с верным мне человеком в отдаленную свою вотчину, а вас, друг любезный, попрошу сей же час покинуть мой дом.

— Вы лжете, она здесь!

— Э, как взъерепенились! Так уж сильно желаете эту девку в подарок невесте? Я объясняться с вами не намерен. Прошу вас немедленно отъехать.

Петруша взял себя в руки.

— Я так просто не уеду, сударь, — сказал он спокойно. — Я вызываю вас на поединок.

Любимов с пару секунд глядел на него вытаращенными глазами, а потом громоподобно расхохотался.

— Эге! Петушок молодой! Это вы там у себя, в полку, с петербургскими… Мы люди старые, дремучие, про поединки и не слыхивали. У нас все по-простому, по-дедовски: дал в рыло и пошел!