Читать книгу "Перуновы дети - Юлия Гнатюк"

Звон гитар звучал теперь громко и надрывно, казалось, над самым ухом. Скрипки пели всё жалостней, и молодой чернявый парень в красной рубахе и с золотой серьгой в ухе в унисон им выводил гортанную песню, азартно прищёлкивая пальцами и отбивая такт подошвами блестящих сапог. Бубен, выбивавший чёткий и гулкий ритм: та-та, та-та, та-та-там, постепенно перешёл в мелкую и частую дробь: та-та-та-та-та…

В буйном кружении замелькали разноцветные юбки цыганок, в такт переплясу зазвенели браслеты, кольца и серьги, лихо застучали каблучки. И вот охваченная властью танца молодая цыганка опускается на колени, запрокидываясь назад, а грудь и плечи, послушные первозданному ритму бубна, плавными и мелкими волнами пульсируют, изнемогая…

Размеренней заговорили гитары, и торжественно медленно выплыли звуки скрипки. Грустя и жалея, любя и страдая, они то плачут, то смеются, снова сплетаются с завораживающим ритмом бубна, чтобы опять увлечь, закружить до самозабвения во всё убыстряющемся коловращении сладких и томных звуков, обнажённых плеч и манящих глаз, за которыми стоит что-то гордое, свободное и вечное!

– Браво, Милан! Спой ещё! – выкрикнуло сразу несколько голосов. Некий тучный господин, зажав в потной руке денежные купюры, протиснулся к сцене и широким жестом бросил их под ноги артистам.

Чернявый парень со смоляными кудрями вновь взял гитару. Мелодия, пробежав по струнам, вдруг замерла, словно зависнув над пропастью, а вослед ей понёсся звук плачущей от сумасшедшей тоски скрипки. Потом, рванувшись вверх, он стал тонким и звенящим, как последняя трель жаворонка в бескрайней голубизне жаркого степного неба. Мелодия дрожащей от самозабвения птахой уже готова была пасть в колышущееся море ржаных колосьев, но голос цыгана в атласной рубахе подхватил её бережно, как любимую девушку, и понёс, радуясь и восторгаясь своей драгоценной ношей. Он выводил мелодию, то свечой взмывая с ней ввысь, в бездонную синь, то падая до самой земли жаворонком, который в последний миг расправлял крылья, переходя на долгий полёт над просторами вольных полей.

Души слушателей, очарованные песней, улетали вслед за ней в полынно-ковыльные степи, лежащие за тысячи вёрст, на мгновения забывая, что большинству из находящихся здесь этого пути в действительности не преодолеть уже никогда.

На глазах мужчины, сидевшего у окна, заблестели слёзы. Чтобы скрыть их, он опёрся левой рукой на стол, заслонив лицо ладонью. Губы то шевелились, что-то повторяя, то плотно сжимались, выдавая охватившие его чувства. Иногда, если прислушаться, можно было различить исполненные тоски и ненависти слова:

– Сволочи! Всё погубили, сволочи!

Правая рука мужчины при этом до побеления косточек сжимала ручку ножа со старинным витиеватым вензелем ресторана.

За третьим справа столиком, у перегородки, сидели ещё двое мужчин. Один из них, едва закончилась песня, тяжело поднялся и, пошатываясь, побрёл к выходу. Второй – темноволосый и худощавый, лет тридцати – тридцати пяти, со слегка выдающимися скулами и тонкими интеллигентными чертами лица, несущими лёгкий налёт восточных кровей, остался сидеть неподвижно как изваяние, созерцая что-то внутри себя.

Почти все русские эмигранты, плотно населявшие брюссельский район Юккль, знали друг друга, если не лично, то через знакомых. Поэтому голубоглазый азиат не очень удивился, когда услышал обращение:

– Господин полковник!

Выйдя из задумчивости, он увидел перед собой того самого плотного мужчину в клетчатом костюме, который недавно вошёл.

– Вы разрешите присоединиться к вам, господин полковник? – повторил клетчатый.

Бывший полковник с ещё хорошо заметной выправкой военного молча кивнул, поморщившись на обращение.

Возникший будто из-под земли официант мельком взглянул на нового клиента и спросил по-русски:

– Чего изволите?

– Кофе, пожалуйста…

– И всё? – намеренно громко спросил официант, так что некоторые посетители обернулись в их сторону.

– Ещё икру, солянку и графин водки, – ответил сидевший за столом. – Если, конечно, земляк согласится разделить со мной скромный ужин… Прошу вас!

Бывший полковник разлил остатки вина из бутылки и пододвинул рюмку соседу.

– Благодарю вас, я в общем-то не голоден… Но если вы так любезны… Разрешите представиться, – несколько смущаясь, заговорил клетчатый. – Юрий Петрович Миролюбов, ваш сосед, вы ведь на Брюгман-авеню поселиться изволили?

– Точно так, недавно переехал, – отозвался полковник, всё так же безразлично глядя перед собой. Голос его был приятным.

– А я уже год здесь. Где только не носило, по всей Европе и Индии скитаться пришлось, прежде чем к этим берегам прибило.

– В каком чине служили?

– Прапорщиком…

– А чем сейчас, если не секрет, зарабатываете на хлеб?

– В Лувенском университете работаю… – Миролюбов помедлил, – в химлаборатории… Я ведь высшее образование не успел получить… Война, потом эта треклятая революция…

Миролюбов достал портсигар, предложил соседу, но тот отказался, и Юрий Петрович закурил сам. Потом вздохнул и сказал, кивнув на цыган:

– Душу мне травят такие песни. Так и встаёт перед глазами наша Донская степь, – я ведь степняк. И одна казачка как-то мне не хуже цыганки нагадала… – Юрий Петрович запнулся, потом тряхнул головой, словно прогоняя воспоминание, и продолжил: – Да, как наяву вижу: тянутся в церковь, где мой отец священником служил, мужики и бабы в праздничных одеждах, всё торжественно, степенно. Колокола трезвонят, по селу хлебный дух идёт, везде парят, жарят, пекут. Какие пироги были! А какие у нас росли яблоки, сливы, арбузы, да что говорить! Эх… Там всё моё было в скирдах, в скрипенье радостной мажары, в тяжёлом ходе тех коней, что на Руси ходили старой с Орлом Империи – на ней… Всё то же небо голубое, и те же осень и весна, а мы – забытые – с тобою идём в другие времена… – с чувством продекламировал Миролюбов.

– Ваши стихи? – догадался полковник. – Грустные. Впрочем, какими им быть здесь и сейчас. У меня в дивизионе штабс-капитан Метлицын был, чудным голосом обладал…

– Простите, господин полковник, я могу просить вас назвать своё имя-отчество, а то, знаете ли, неудобно как-то…

– Полноте! – остановил его собеседник, махнув рукой. Он выпил рюмку водки, налил из стеклянного графинчика ещё себе и Миролюбову и впервые посмотрел на собеседника долгим пристальным взором. Потом чётко и членораздельно произнёс: – Полковник армии его величества Фёдор Артурович Изенбек, сын адмирала Российского флота Артура Изенбека, умер в 1920 году вместе с Россией, её армией и флотом. Окончательно и бесповоротно… Сейчас есть просто художник Али…

– Али? – несколько удивлённо переспросил Миролюбов.

– Да, так меня называют друзья. – Голубые глаза Изенбека вспыхнули огоньками внутренней боли. – Я теперь совсем другой человек, – продолжал он, глядя на полную рюмку. Потом надолго замолчал, глаза его потухли, плечи опустились. – Только душа у меня прежняя и болит всё так же, – закончил он почти про себя. – Давайте, уважаемый Юрий…