Читать книгу "До того, как она встретила меня - Джулиан Барнс"

— Большинство женщин, с кем я спал, были замужем, — сказал Грэм. — За мной. — Им овладела тоска. Он пришел не для того, чтобы выслушать версию автобиографии Джека, хотя, бесспорно, ничего не имел против того, чтобы выслушать ее. И пришел он не для того, чтобы узнать про личные панацеи Джека. — Ты же не серьезно рекомендуешь мне пойти и совершить адюльтер?

Джек засмеялся:

— Именно рекомендую. А впрочем, по размышлении, вовсе нет. Ты слишком уж для этого изъеденная самообвинениями старая бабушка. И ты наверняка отправишься прямехонько домой к Энн и провсхлипываешь обо всем у нее на плече, а уж это не принесет никакой пользы ни тебе, ни ей и ровным счетом ничего не разрешит. Нет, я говорю только это твое крестнашее. В каждом браке есть свое крестнашее, и это — твое.

Грэм непонимающе смотрел на него.

— Крестнашее. Крест на твоей шее? Крест на моей шее? Дошло? Мать-перемать, Грэм, мы оба женились дважды, мы оба мозговыми травмами практически не страдаем, мы оба обдумывали все оба раза, прежде чем ухнуть. Так вот четыре брака указывают нам, что медовое время не может продолжаться. Так что же тебе делать? То есть ты же не считаешь, что в твоем нынешнем состоянии виновата Энн, верно?

— Конечно, нет.

— Или что вина твоя?

— Нет… полагаю, для меня вообще тут вопроса о вине не встает.

— Ну разумеется. И абсолютно правильно. Просто такова природа зверя, вот в чем дело. Такова природа брака. Виноваты чертежи. Всегда будет что-нибудь эдакое, и лучший способ выжить — если ты хочешь выжить — это определить порок, изолировать его и всегда реагировать специфически, едва он даст о себе знать.

— Например, звонить, как ты, старым подружкам?

— Конечно. Но тебе это не подходит.

— Мне не приходит в голову ничего, в чем я хотел бы найти отвлечение. Единственно, чего я хочу, это отдохнуть от толкотни внутри моей головы.

— Ну, есть разные способы. Займись чем-нибудь, к делу не относящемуся, но займись всерьез. Подрочи, напейся, сходи купи новый галстук. Не важно что, лишь бы найти способ противостоять. Или это тебя прикончит. Прикончит вас обоих.

Джек решил, что справился отлично. Он не привык к роли телефона доверия и вполне убедил самого себя структурой сюжета, который сочинил для Грэма практически с места в карьер. В процессе он сумел придать упорядоченность жизням их обоих. Но в конце-то концов, это же его дело, верно? Выплавлять порядок из хаоса, сводить страх и панику, агонию и страсть к двух-стам страницам и шести фунтам девяносто пяти пенсам. Именно за это ему платят, и потому было не так уж трудно подхалтурить в том же направлении. Да и процент вранья оказался примерно таким же.

Грэм решил, хотя и без особого оптимизма, обдумать то, что сказал Джек. Он всегда считал Джека более опытным, чем он сам. Но так ли это? Они оба были женаты дважды, они оба прочли примерно одинаковое количество книг, они были примерно одинаково умны. Так почему же он считает Джека авторитетом? Отчасти потому, что Джек писал книги, а Грэм книги уважал и абстрактно, и практически, испытывал нутряное почитание их юрисдикции. А отчасти потому, что у Джека был миллион любовных связей — всякий раз он появлялся с новой девушкой на буксире. Не то чтобы это автоматически делало его авторитетом в вопросах брака. Но с другой стороны, кто тут авторитет? Микки Руни? За-За Габор? Тот или иной турецкий султан?

— Или… — сказал Джек. Он растирал свою бороду и выглядел почти настолько серьезно, насколько мог.

— Да?

— Ну, всегда остается один выход…

Грэм выпрямился в кресле. Вот зачем он пришел. Ну конечно! Джек знает, что делать. Знает правильный ответ. Вот почему он пришел сюда, он знает, что правильно сделал, что пришел.

— …тебе следует любить ее поменьше.

— Что-что?

— Люби ее поменьше. Звучит, возможно, чуточку старомодно, но это выход. Вовсе не нужно ненавидеть ее или с трудом переносить, ничего такого — не перехлестни. Просто научись немножко отстраняться, будь ей другом, если хочешь. Люби ее меньше.

Грэм замялся. Он не знал, как начать. Наконец он сказал:

— Я плачу, когда растения гибнут.

— О чем ты, друг любезный?

— Ну, у нее есть африканские фиалки. То есть мне африканские фиалки не очень нравятся, да и Энн тоже. По-моему, их ей подарили. У нее много других растений, которые ей нравятся гораздо больше. Ну а у фиалок началось что-то вроде эпидемии ветрянки или чего-то там. И они погибли. Энн совсем не расстроилась. А я ушел к себе в комнату и заплакал. Вовсе не из-за них, но я просто начал думать, как она поливала и подсыпала какие-то удобрения, и, понимаешь, не из-за чувств к чертовым фиалкам — она, я же сказал, была к ним равнодушна, — но из-за ее времени, того, что она тратила его на них, ее жизни…

И я скажу тебе еще одно. Едва она уходит на работу, я сразу же беру дневник и записываю все, что на ней надето. Обувь, колготки, платье, бюстгальтер, трико, плащ, заколки, кольца. Какого цвета. Ну все. Часто они, естественно, одни и те же, но я все равно записываю. А потом на протяжении дня иногда достаю дневник и перечитываю. Я не стараюсь запоминать, как она выглядит, это было бы передергивание. Я достаю дневник — иногда на занятиях — и притворяюсь, будто думаю над названием для эссе и тому подобном, и сам сижу там и вроде как одеваю ее. Это очень… приятно.

И скажу тебе еще одно. Я всегда убираю со стола после ужина. Иду на кухню и соскабливаю все с моей тарелки в помойное ведро и тут вдруг ловлю себя на том, что доедаю то, что осталось на ее тарелке. Часто, понимаешь, это совсем не аппетитно: остатки жира, и размякшие овощи, и хрящики, но я все сгребаю в рот. А потом возвращаюсь и сажусь напротив нее, и ловлю себя на том, что думаю о наших желудках, о том, что съеденное мной на кухне вполне могло бы находиться внутри нее, а вместо того находится во мне. Я думаю: какой странной была та секунда для той еды, когда нож опустился и вилка сдвинула кусочки туда, а не сюда, и теперь они во мне, вместо того чтобы быть в тебе. И благодаря всему такому я чувствую себя ближе к Энн.

И скажу тебе еще одно: иногда она встает ночью и идет помочиться, а совсем темно, и она в полусне, и она каким-то образом — только Богу известно, как она умудряется, и тем не менее — она бросает бумажку, которой подтерлась, мимо унитаза. А я вхожу туда утром, и бумажка лежит на полу. И… это совсем не нюханье колготок или что-то такое… Я просто гляжу на нее и чувствую… нежность. Она как бумажный цветок, какие клоуны носят как бутоньерки. Она выглядит красивой, колоритной, декоративной. Я просто готов вдеть ее в петлицу. Подбираю ее, бросаю в унитаз, но потом чувствую себя таким сентиментальным.

Наступило молчание. Оба друга обменялись взглядами. Джек ощутил в Грэме воинственность: исповедь каким-то образом обернулась агрессией. Пожалуй, в рассказе был оттенок самодовольства. Джек испытывал почти смущение — случай до того редкий, что он начал анализировать не столько внутреннее состояние Грэма, сколько свое собственное. Внезапно он обнаружил, что его друг поднялся на ноги.