Читать книгу "Тест Тьюринга - Александр Петрович Никонов"

к отцу, чтобы жить и поддерживать их фактический брак. Причем хватило настолько с запасом, чтобы похоронить своего любимого рядом с той, которую он всю жизнь любил и обездолил ради жизни с сероглазой учительницей. И меня, кстати, тоже обездолил! Надеюсь, стоящая рядом со мной женщина с огромными открытыми глазами, которые не отрываясь смотрят на гроб, понимает, какую жертву людьми и собой принес отец ради нее.

Папа. Бедный мой папа. Я ни разу в жизни даже не обнял его…

Меня никто не заставлял ни словом, ни взглядом ничего говорить – ни на кладбище, ни потом, на поминках, которые проходили почему-то дома у той самой незаметной подруги жены моего брата. Я не понял, почему, но спрашивать не стал. Видимо, так было всем удобнее по какой-то причине. Мне казалось, что поминки будут в ресторане, но это случилось именно дома, как в давние советские времена. Наверное, в Москве так уже не делают, а снимают кафе и рестораны. Но провинция как всегда отстает… Однако так даже лучше, менее казенно и более спокойно.

На поминках никто не плакал. Сначала обменивались дежурными репликами, потом чуть громче начали без чоканья вспоминать какие-то эпизоды из его жизни, а я жадно слушал – мне теперь стала интересна жизнь отца, которую я всю пропустил – частично по своей вине. Я старался представить ее полнее по тем крохотным обрывкам, которые хватал сейчас и жадно впитывал.

Я должен был его простить, а не пестовать эгоистичную обиду. У меня не было отца в детстве. И я по дурости так и не обрел его в юности и даже во взрослом возрасте. Господи, какой же я был дурак! Я мог бы за эти 15 лет свозить его в Америку – показать Нью-Йорк, Пальчиковые озера, Ниагару, затем бы мы вернулись через Пенсильванию, я бы провез его своими разведанными маршрутами через малопосещаемые туристами поселения амишей. Он бы удивлялся, глядя на их повозки, на их детей, на их дурацкие педальные самокаты. Он бы говорил мне… Говорил бы что-нибудь, без разницы, что! А я бы ему отвечал.

Я бы купил ему что-то из того, что делают амиши в своих мастерских. Часы. Напольные часы, например. Он бы, конечно, отказывался, говоря, что дорого и везти неудобно. Но я бы купил все равно. Мы бы вместе их упаковали, предварительно разобрав, и тщательно заворачивая каждую деталь в пупырчатую полиэтиленовую пленку. И я бы, конечно, оплатил ему билеты и перевозку негабаритного груза, если надо. У него бы сейчас стояли дома эти часы. И я бы их тут встретил. И отец всем своим гостям, пока был жив, их бы показывал, специально заведя в ту комнату, где я сегодня спал, и говорил: видал, какие, сын подарил, из Америки вез, не хотел брать, амиши делают…

Но их нет, этих часов. И ничего нет. Я упустил все. И теперь этого уже не вернешь. Я просто потерял кусок жизни, разменяв на детскую обиду. Просрал.

А еще я мог бы свозить его в Вашингтон. Или, лучше, в круиз по Карибам. Он же никогда не был в круизах. Да что отец вообще видел в жизни, кроме этой Твери? Он вообще в командировки ездил куда-то?..

Он мог бы увидеть острова, океан. Ему этой поездки хватило бы на всю жизнь, он бы вспоминал ее потом годами. Он бы удивлялся каютам лайнера. Я бы взял круиз на одном из самых больших судов. Какие-нибудь горящие путевки – чтобы и не слишком дорого, и с балконом в каюте.

И может быть, тогда к концу второй или даже третьей недели путешествия отец бы рассказал, что у них случилось с матерью. И я, покачав головой, ответил бы:

– Да… История…

Или сказал бы что-нибудь другое, мужское. И, наверное, положил руку ему на плечо. Своему отцу.

Но нет у меня теперь отца. Я его пропустил…

А он, как выясняется, был веселым и добрым – вон какие хорошие случаи про него рассказывают. Я их все запомню! Я их всасываю как губка. И представляю себе в деталях, которые потом непроизвольно ярко досочиню – так, как будто я сам все это видел, как будто у меня был отец. Чтобы у меня осталось хотя бы это. Виртуальные крошки. Как бы жизнь как бы отца. Несколько кусочков… Говорите, рассказывайте, вспоминайте!.. А я еще раздумывал, оставаться мне на поминки или сразу ехать в Москву, идиот!

Каким-то вторым восприятием я замечал на себе осторожные взгляды присутствующих – в большинстве, конечно, брата и его жены, они ловили мои реакции – не захочу ли и я вдруг что-то сказать. Хотя знали, конечно, что сказать мне нечего, а по моему лицу понимали, что мне от этого сейчас плохо.

В какой-то момент глаза защипало. Я встал из-за стола. И молча вышел из дома в сентябрь. Сел на грубую серую лавку под окном. Молодое золото листьев уже бросалось вниз – сначала самые храбрые и уставшие от жизни, они постепенно, по одному выстилали траву. Тут уже осенью все дышит! А у нас там еще вовсю лето… Впрочем, и здесь до настоящих оголяющих деревья листопадов было не слишком близко.

Краем глаза увидел движение слева – это за мной вышел на улицу брат – и торопливо смахнул с глаз соленое, чтобы он не увидел. Сергей сел рядом. Господи, только разговоров по душам и всяких утешений мне сейчас не хватало!.. Но у него хватило понимания молчать.

И мы просто сидели рядом.

Даже не могу сказать, сколько это продолжалось, минут пять, наверное, вряд ли больше. Но за эти пять минут он мне стал братом больше, чем был им за всю прошлую жизнь. Конечно, это ненадолго. Вскоре планета разведет нас по полушариям. И его не будет. Никогда уже больше.

Что же он сделал со своей жизнью, мой отец? И с моей, получается, тоже… Сидя на этой серой лавке с трещиной посередине и анализируя ход своей жизненной кривой, я все больше понимал, что, если бы не какой-то, быть может, полуслучайный эпизод, который развел моего отца и мою мать, моя жизнь сложилась бы совсем, совсем по-другому! И нью-йоркский полицейский не сидел бы в таком диком для него месте. А сидел бы вместо него совсем другой Я – с известным и единственным гражданством, с неизвестной мне женой и неизвестными мне детьми.

Они бы у меня были, дети! Двое или трое. А вот человека,