Читать книгу "Девочка, не умевшая ненавидеть. Мое детство в лагере смерти Освенцим - Лидия Максимович"

отправляли в газовые камеры.

Во флигеле госпиталя находилось детское отделение. За двумя тяжелыми шторами лечением детей занималась русская врач-педиатр, женщина энергичная и решительная, попавшая в лагерь сразу же после меня. На родине она была очень известна, и здесь даже эсэсовцы относились к ней с уважением. Это благодаря ей я осталась в живых в один из моментов пребывания в лагере. Однажды я проснулась с очень высокой температурой, и надзирательница приказала отвезти меня в госпиталь. Врач узнала, что я белоруска, и стала расспрашивать, кто я, откуда прибыла, где мои родители. Узнав, что маму забрали из лагеря на принудительные работы, она добилась, чтобы эсэсовцы перевели ее в госпиталь уборщицей. И теперь она могла быть рядом со мной. Несколько дней мы провели вместе, и врач нас поддерживала и прикрывала. Она сказала, что я быстро поправлюсь.

Но однажды утром мы узнали ужасную новость: эсэсовцы решили полностью ликвидировать госпиталь, а всех больных немедленно отправить в газовые камеры. Обсуждению это не подлежало, и даже авторитет врача был бессилен. Мама отреагировала, не задумываясь, повинуясь только инстинкту. Они с врачом завернули меня в одеяло и велели одному из уборщиков вынести меня из госпиталя. Он должен был сделать вид, что выносит мусор, чтобы выбросить на помойку. И друг, имени которого я не знаю, нам помог. Он вышел из госпиталя со свертком в руках. Охрана его видела, но не остановила, и ему удалось отнести меня в детский барак. Удалось меня спасти. К тому времени я уже почти выздоровела. Надзирательница приняла меня как ни в чем не бывало. И случилось чудо. Я была спасена, я осталась жить.

4

Я знаю, некоторые скажут, что я была слишком мала, чтобы все помнить. На самом деле это не так. Я собрала воедино те маленькие фрагменты воспоминаний, что остались у меня в мозгу, и расставила их в ряд один за другим. А затем связала эти фрагменты с теми, кто вместе со мной был в лагере и помнил все, что довелось пережить мне. Дальше я стала изучать архивы. Когда я отследила, где и как появлялся мой номер, все совпало, и круг замкнулся.

Лагерь был исхлестан ветром и вьюгой. Целыми днями до нас издали долетали звуки канонады. Было ясно, что где-то недалеко идут бои. Это угадывалось и в нервозности немцев в последние дни 1945 года. Над Биркенау повисло отчаяние, и оно было продиктовано не только смертями, голодом и лишениями, но еще и ледяным холодом и льдом. Природа словно умерла. Гололед делал почти невозможной любую вылазку из барака. Тела погибших, сваленные в ямы, превратились в плитки льда, на мертвых лицах застыла гримаса боли. Мы оказались в смертельной ловушке. Это был конец всему, конец света.

Мне в память врезался один образ, не могу сказать, этой зимы или предыдущей. Это была яма, полная трупов с искаженными болью лицами. Мы, дети, колонной проходим мимо. И никого это не пугает, для нас такие вещи – дело привычное, это наша повседневность.

Постепенное умирание выразить невозможно. Сначала смерть подступает к телу, и оно день ото дня становится все беззащитнее. Мышцы перестают работать. Кожа истончается, и под ней проступают кости. Глаза становятся огромными и словно выкатываются из-под черепной коробки, которая безжалостно обнажает всю свою угловатость. Резко выступают скулы. Распад переходит от тела к душе. И она, день за днем, тоже сдает свои позиции. У нее нет сил жить дальше. И она перестает сопротивляться. Тем более что в некоторые моменты смерть может показаться благословением. На самом деле, она никогда не бывает благословением, это мгновения жизни бывают такими, что смерть выступает в роли спасения, того самого меньшего из зол, которое мы выбираем. Мы готовы позволить себе умереть, потому что небытие приходит, чтобы забрать нас, избавив от нестерпимой боли.

В Биркенау об этом говорили глаза всех, кто был пока жив. Мы больше не могли. У нас больше не было сил противиться тому, что нас окружало.

Среди немцев царило возбуждение. Казалось, вот-вот произойдет что-то очень важное, но мы не понимали, что именно. Надзирательница внимательно наблюдала за передвижениями военных. Она тоже нервничала и без конца сновала туда-сюда, то заходя в свою комнату, то выходя. С нами она обращалась с еще большей ненавистью, все ей было не так, все ее злило. Нервозность нарастала, потому что никто не понимал, что или кто вот-вот должен прийти. До лагеря долетали слухи, что Красная армия готова нас освободить, что бои идут уже на границе с Польшей. Мы прислушивались, но особых надежд не питали. Нам было уже все равно, что нас ожидает в будущем. Может, освобождение нас и расшевелит, но уж больно оно призрачно, как дуновение ветерка. Ничего другого мы уже не в состоянии будем пережить.

Дни становились все однообразнее, и нормой этих дней была темнота. Не помню, чтобы кто-нибудь из нас плакал и тем более смеялся. Для каждого из нас это было испытанием. Матери больше не пробирались, чтобы повидаться с детьми. Моя мама тоже не приходила. Уже несколько дней она не показывалась. Ничего не сказала, ничего не объяснила. Просто перестала приходить, исчезла – и всё.

И доктор Менгеле больше не появлялся и не отбирал нас для опытов. Исчез, словно сквозь землю провалился. Ни о нем, ни о его экспериментах, ни о лаборатории, пахнущей смертью и кровью, не было никаких известий. И он никого за нами не присылал. Последнюю пару близнецов увели несколько недель назад, и они не вернулись. В лагере говорили, что их убили, тела, после изнурительных экспериментов с инъекциями, были вскрыты и расчленены, а внутренние органы изъяты. Эти «трофеи» отправили в Берлин, в Институт расовой биологии, чтобы определить главное отличие крови арийцев от крови евреев. Они называли это расовым отличием. Нам, находившимся в одном бараке с евреями, это отличие было абсолютно непонятно. Мы все так же качались взад-вперед на своих нарах. Мы очень устали, нас истощили месяцы, проведенные в лагере, среди боли и смерти. Мы вошли в стадию отупения и безразличия ко всему. Если бы кого-нибудь из нас снова вызвали для экспериментов, мы бы пошли куда угодно, без малейшего сопротивления.

Огромная усталость открывает дорогу немыслимому отчаянию и покорности судьбе. Мы видели тех взрослых, кто решил со всем этим покончить раз и навсегда. Одни бросались на колючую проволоку ограды, которая была под током,