Читать книгу "Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара - Синтия Л. Хэвен"

Из-за этой перспективы попасть в STO – быть мобилизованным на Service du travail obligatoire – Жирар как-то испытал сильнейший ужас за все годы войны. У него, как и у многих молодых французов, имелось поддельное удостоверение личности. И однажды он едва избежал ареста. Спустя много лет он во всех подробностях поведал мне, как это случилось.

В Париже вы чуть было не напоролись на немцев…

– А-а, это был единственный раз за всю войну, когда мне грозила настоящая опасность. В Люксембургском саду бывали? В общем, Мария Медичи – была такая королева в XVI веке – выстроила большой дворец, теперь там заседает французский Сенат. Там есть библиотека и много произведений искусства. Красивое здание с общедоступным садом. Но при оккупации там находился штаб немецких ВВС. Каждый день по дороге на занятия я проходил мимо его ворот, мимо входа. Незадолго до высадки в Нормандии я шел мимо, ни на что не обращая внимания, и вдруг увидел перед собой здоровенного французского полицейского. Он остановил меня и попросил предъявить документы. Он стоял там один, просил у меня документы… Я увидел, что позади него – еще одна линия оцепления. Там было несколько немцев, несколько штатских и несколько военных – они, совсем как он, проверяли документы. Если бы я пошел дальше, то натолкнулся бы на них. У меня было два удостоверения личности. Итак, я вконец растерялся, и полицейский это моментально заметил. Я дал ему одно из двух удостоверений. Но он сказал: «У тебя есть еще одно». Так и было.

Как он догадался? Просто по тому, что…

– Потому что он заметил, что я вдруг начисто потерял самообладание. У людей моего возраста очень часто было по два удостоверения. Если бы меня призвали на работу в Германию, а тогда это было вполне вероятно, я залег бы на дно… Во всяком случае (я, в сущности, не помню, как так получилось), полицейский взял у меня оба удостоверения и сравнил: фото одно и то же, имена разные. То был единственный раз, когда я подумал, что мне конец. Немцы станут пытать меня, дознаваясь, где я раздобыл документы.

Там, с правой стороны, была узкая улочка. Итак, полицейский обругал меня, сказал: «Щенок! Дурак!» Он рассердился не на шутку. Сказал мне: «А ну, быстро, сворачивай направо!» Приказал мне сбежать. И спас мне жизнь.

Когда я отдалился от того места на десять шагов, до меня дошло, чтó именно случилось, что я чуть не попался. Позади полицейского стояли гестаповцы или немецкие полицейские… все случилось молниеносно. Я тогда подумал: «Уф! Еле ноги унес!» А за пять минут до этого даже не знал, что мне грозит опасность.

* * *

Первоначально Адольф Гитлер планировал сровнять Париж с землей (спустя несколько лет он именно так и поступит с Варшавой), но затем возникла идея получше. В июле 1940 года Йозеф Геббельс, глава гитлеровского Министерства пропаганды, объявил, что Париж будет образцовым городом, кипучим и веселым, чтобы жизнь под нацистским владычеством выглядела заманчиво в глазах американцев и граждан других нейтральных стран. Немцы сделали Париж роскошным «досуговым центром» для своих военных и чиновников. Вскоре после начала оккупации театры возобновили работу, и залы ломились от зрителей – и французов, и немцев. Кабаре открывались и процветали. Концерты, на которых в Париже традиционно бывали по нескольку сот человек, теперь собирали тысячную аудиторию. Росли продажи грамзаписей американского свинга и в особенности джаза – то была последняя, почти невесомая ниточка, связывавшая Францию со свободным миром.

В 2008 году в Париже открылась выставка, вызвавшая во Франции шок: 270 цветных фото Парижа, которые сделал в военные годы Андре Зукка, французский фотограф-коллаборационист, работавший для пронацистского журнала «Сигнал». Одна британская газета написала: «По большей части на снимках запечатлен поразительно знакомый город – спокойный, шикарный, удовлетворенный жизнью, обожающий наслаждения и модные наряды. В Париже выставка вызвала недовольство и чувство неловкости именно потому, что она показывает, как под нацистской пятой парижане остаются парижанами и живут обычной жизнью. Они сидят на залитых солнцем верандах кафе на Елисейских Полях. Слегка смущенно щеголяют в темных очках в белой оправе – по последнему писку моды. Ловят рыбу в Сене. Ходят по магазинам… Иногда в эту жизнь вторгаются нацистские пропагандистские плакаты, свастики и горделиво вышагивающие офицеры в немецкой форме. В остальном же люди весело болтают на верандах кафе; дети катаются на роликах и смотрят кукольные представления; у Сены посиживают влюбленные»44.

Казалось, не изменилось ничего – только у колоннады на рю де Риволи реяло много флагов с черными свастиками. Жирар вспоминал, как шел в Сорбонну обычной дорогой и у Люксембургского дворца увидел Германа Геринга – рейхсмаршала Великого германского рейха, второго по значимости человека в руководстве Германии; тот проехал мимо в роскошном автомобиле с гигантским немецким флагом на капоте. Повседневная жизнь Парижа военных лет, примерно в 1940 году, была досрочной капитуляцией духа и воли, чем-то большим, чем завоевание.

Жан-Поль Сартр в эссе 1945 года опроверг утверждения тех парижан, которые принялись переписывать историю нацистской оккупации – изображать ее временем уныния, гнета и непокорного вызова властям. Сартр развеял упрощенные представления, будто по улицам бегали взад-вперед немцы с автоматами наизготовку. Он заявил, что для большинства из тех, кто во время войны жил в Париже, самым мучительным было чувство «нечистой совести» и гадливое осознание, как легко ты подчинился новым правителям. Позднее Жирар описал подобную ситуацию краха в обществе, стирающую необходимые различия, которые оберегают общественный порядок и не дают сообществу выродиться в раздираемую соперничеством толпу: «Распад институтов стирает или схлопывает иерархические и функциональные различия, придавая всему вид одновременно и монотонный, и монструозный»45. Однако в данном случае кризис происходил не только внутри разных составляющих общества, но и внутри каждого отдельного человека, в котором недружно уживались коллаборационизм и сопротивление.

Режиссер-документалист Жан Баронне, куратор вышеупомянутой выставки 2008 года, поделился детскими воспоминаниями о том, как Петен ездил по Парижу в кабриолете «рено»: «Я обратил внимание, какое розовое у него лицо и какие белые усы. Люди в окнах и на тротуарах рукоплескали, кричали: „Vive le Maréchal!“» А было это за месяц до «Дня Д».

* * *

У Школы хартий общий фасад с Сорбонной. Тяжелые черные двери с резными геральдическими щитами и вычурными украшениями расположены чуть левее здания всемирно известного университета, их обрамляет изящный арочный каменный портал высотой примерно в четыре человеческих роста. Казалось, Школа хартий всегда жила в тени Сорбонны: когда, поднявшись по деревянной лестнице, смотришь поверх книжных шкафов, образующих узкие проходы, обнаруживаешь, что даже окна Школы выходят на синевато-серые мансардные крыши соседнего здания. Однако дисциплинированная и слегка чопорная Школа хартий, наводившая на Жирара такое уныние, – дитя хаоса. В годы Французской революции тысячи библиотек, архивов и церквей подверглись разграблению. Революционеры не склонны беречь старину – на то они и революционеры, – и они недоумевали, что делать с миллионами и миллионами книг и документов, от «Персидских писем» Монтескье до указов, подписанных Карлом Великим. По большей части то были средневековые памятники – как казалось многим, пережиток феодализма и тирании. Куда их девать? В 1800 году собрания книг и документов в основном плесневели на складах.