Читать книгу "Материнство - Шейла Хети"

Хотя мои родители и не были счастливы в браке – мама ценила успех и работу, отец радости и веселье, – мать радовалась, что вышла замуж за человека, ставшего любящим родителем – в отличие от большинства тогдашних мужчин. Она была спокойна, зная, что может на него положиться, что он всегда позаботится о нас – опять-таки в отличие от большинства тогдашних мужчин. В этом смысле она сделала правильный выбор. Для ее работы он был именно тем, кто нужен. Но не для ее счастья.

Сейчас они словно брат и сестра; в нашей семье семья – редкость.

Первого мертвеца моя мать увидела в медицинской школе в Венгрии. Голое вскрытое тело лежало перед ней на столе; взглянув на него, она испытала что-то вроде головокружения. Увидеть что-то, кроме крови, костей и внутренностей, мама не ожидала, но и отвернуться почему-то не смогла. Даже у нее, воспитанной в безбожии, отсутствие чего-то еще – души? – вызвало неясное беспокойство.

Примерно так же чувствовала себя и я, когда, еще довольно молодая, выходила замуж. Мне казалось, что в момент бракосочетания что-то появится или родится, что-то волшебное, некий сияющий, обволакивающий пузырь. Но как вскрытое тело открыло моей матери пугающее отсутствие чего-то, так и я в момент бракосочетания почувствовала, что меня обманули: брак – не более чем обычный человеческий акт, который я никогда не заполню другим содержанием.

Боюсь, такими же будут и первые секунды в родильной палате, когда младенца положат мне на грудь: до меня вдруг дойдет, что и в этом нет ничего волшебного, что после рождения ребенка продолжается все та же заурядная жизнь, та жизнь, которую я знаю и которой боюсь.

* * *

Я что-то писала и, когда Майлз подошел сзади и положил руки мне на грудь, напряглась, потому что как раз перед этим рассматривала картинку с изображением большегрудой девушки, и мне показалось, что ему и пощупать особенно нечего. Подумал ли он то же самое? Потом Майлз убрал руки, а мне осталось только гадать.

Почувствовал ли он, как я напряглась?

да

Понял ли мои сомнения и опасения?

да

Расстроился из-за того, что моя грудь недостаточно велика?

нет

Да ладно. Дело плохо. Плохо, что я проецировала свои сомнения и опасения на него точно так, как проецирую на вас, монетки, мудрость вселенной. Но это и полезно, потому что да и нет прерывают привычный ход мыслей. Подбрасывая монеты, я чувствую, как мозг становится более гибким, пластичным, а когда получаю неожиданный ответ, мне приходится подталкивать себя к поискам другого ответа – с надеждой на лучший. Это удар по собственному самодовольству и самонадеянности или, по крайней мере, по тому, что воспринимается как самодовольство и самонадеянность, – ты стараешься копнуть чуть глубже, но получаешь отпор. Мысли просто не останавливаются там, где обычно. В то же время сейчас, в этом возрасте, я уже приняла себя на каком-то уровне, так что подбрасывание монет – не самоуничтожение, как было бы, если бы я все еще презирала себя. Или я по-прежнему презираю себя?

нет

А когда-нибудь презирала?

нет

Нет, нет, даже тогда это было притворством. Даже когда казалось, что я презираю себя, я все равно была благодарна, что родилась. Можно ли презирать себя, но любить мир?

да

Но разве личность не часть мира?

да

Тогда я не понимаю, как можно презирать себя, но любить мир. По-моему, человек должен чувствовать на базовом уровне, что не является частью мира. Так?

да

В этом суть отчаяния?

да

А что противоположно отчаянию? Радость?

да

Мир и покой?

нет.

Счастье?

да

То есть сущность счастья и радости – в ощущении своей принадлежности миру?

да

И в том, что как часть мира он неотделим от него?

нет

Что мир – его дом?

да

На микрокосмическом и макрокосмическом уровне?

нет

Только на микрокосмическом уровне – например, в городе, в семье, среди друзей?

нет

Только на макрокосмическом уровне – как, например, природа, человечество, время?

да

В этом году я решила быть счастливой. Я так хотела быть счастливой за счет остального, но не знала, из чего складывается счастье. Теперь я знаю и сосредоточусь на этом. Счастье и радость – это ощущение принадлежности к миру, единства с ним. Счастье и радость – чувствовать, что мир – твой дом, что ты на одном уровне с природой, человечеством и временем.

* * *

В выходные мы с отцом смотрели домашнее кино, видео, снятое во Флориде, когда мне было то ли девять, то ли десять лет. В одном ролике мы с мамой и братом в коридоре какого-то здания, где мамины религиозные кузины владели двумя квартирами и где мы остановились на неделю. Папа держит камеру, и мы идем по коридору из одной квартиры, той, в которой остановились, в другую, где телевизор. Я играю перед камерой, велю папе снять потолочный вентилятор и нарочито медленно и внятно, словно продаю дом идиоту, объявляю: «Посмотрите на вентилятор! Он крутится и крутится…»

На видео мама стоит в дверном проеме второй квартиры. Спрашивает папу, захватил ли он ключи, – она хочет войти, хочет укрыться от нас. Смотрит на меня с недовольным видом и говорит: «Прекрати кривляться! Постарайся быть собой». Мои родители никогда ни в чем не соглашались, и папа тут же выступает в мою защиту: «Нет, она как раз старается играть, потому что это травелог, и мы переходим из одной квартиры в другую». Теперь мама обращается уже к нему: «Нет! Я говорю иногда «Будь собой», но уже не знаю, что означает «собой». Она совершенно перепутала воображаемое и реальное».

Многие годы мне было больно смотреть этот фильм, видеть недовольство и даже презрение на лице матери. Раньше это видео служило ясным и достаточным доказательством того, что она меня не любит, и другого мне не требовалось. Теперь я склонна думать, что мать была права, критикуя меня. Мы смешались неразделимо, игра сделалась реальностью. Я хотела бы, чтобы мама вместе со мной решила мои проблемы, сформулировала их в критическом, но конструктивном духе и помогла разобраться в себе. Я никогда не понимала, что, по ее мнению, было со мной не так, а потому пришла к выводу, что со мной не так все. Именно такой я всегда себя и ощущаю: безнадежно запутавшейся и изо всех сил старающейся жить как человек вне критики, что бы это ни значило. Мне так хотелось доказать, что я лучше, чем мама себе представляет, так хотелось сделать что-то, чем она могла бы восхищаться. Вчера утром мы с мамой просидели три часа в концертном зале Рой-Томсон-Холл. На церемонию присвоения Майлзу звания барристера пришла вся семья. В ближайшее время он снимет помещение под офис и начнет собственную практику. В зале собрались сотни людей. Мы сидели в верхнем ярусе, окруженные родными Майлза, а сзади и впереди нас рядами расположились незнакомые люди. Я стала рассказывать маме о встрече с гадалкой на улице в Нью-Йорке и ее откровениях – что мы с ней печальны из-за проклятия, наложенного на три поколения нашей семьи – на меня, нее и ее мать. Мама сдержанно улыбнулась, а когда я спросила, в чем дело, ответила, что ни во что такое не верит.