Читать книгу "Я не боюсь - Никколо Амманити"

Я снял майку, прислонился спиной к дереву, подпер голову руками и посмотрел на холм с ямой. Он был далеко отсюда, в самом конце равнины, и солнце заходило за него. Оно походило на огромный апельсин, светящийся сквозь облака.

– Микеле, слазь!

Я проснулся и открыл глаза, не соображая, где я. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что я на дереве.

– Микеле!

Под деревом на своей «грациэлле» сидела Мария. Я зевнул:

– Чего тебе? – И потянулся, у меня затекла спина.

Она слезла с велосипеда:

– Мама сказала, чтобы ты возвращался домой. Я натянул майку: становилось прохладно.

– Нет. Я больше не вернусь, так и скажи. Я останусь здесь!

– Мама велела передать, что ужин готов.

Было поздно, еще не темно, но через полчаса станет темнее. Это мне не очень нравилось.

– Скажи ей, что я больше не их сын и что у них осталась только ты одна.

Сестра подняла брови:

– И мне ты тоже теперь не брат?

– Нет.

– Значит, я буду в комнате одна и могу брать твои комиксы?

– Нет. И не думай.

– Мама сказала, если не придешь ты, придет она и тебя накажет.

– Ну и пусть приходит. Она не сможет залезть на дерево.

– Еще как сможет. Мария села на велосипед:

– Смотри, разозлится.

– А папа где?

– Его нет.

– А где он?

– Уехал. Вернется поздно.

– Куда поехал?

– Не знаю. Ну, ты идешь?

Я ужасно хотел есть.

– А что на ужин?

– Пюре и яйцо, – ответила она, отъезжая.

Пюре и яйцо. Я безумно любил и то и другое. А если смешать их вместе, то получалась потрясная штука.

Я спрыгнул с ветки:

– Ладно, иду, только на этот вечер.

За ужином никто не разговаривал. Казалось, в доме покойник. Мы с сестрой ели, сидя за столом. Мама мыла посуду.

– Когда закончите, бегом в постель, без возражений.

– А телевизор? – спросила Мария.

– Никаких телевизоров. Скоро вернется отец, и, если не увидит вас в кроватях, будет беда.

– Он еще сердится? – спросил я.

– Сердится.

– Что он сказал?

– Сказал, что, если будешь продолжать в таком же духе, он отправит тебя к монахам.

Всякий раз, когда я делал что-нибудь не так, папа грозился отослать меня к монахам.

Сальваторе с матерью часто ездили в монастырь Сан-Бьяджо, где его дядя был монахом-приором. Однажды я спросил Сальваторе, как живут монахи.

– Хреново, – ответил он. – Целый день молишься, а вечером тебя запирают в комнатушке, и если захочешь поссать, то уже не можешь этого сделать. Еще тебя заставляют ходить в сандалиях, даже если очень холодно.

Я ненавидел монахов, но знал, что не окажусь у них никогда. Потому что отец ненавидел их еще больше, чем я, и обзывал их свиньями.

Я поставил тарелку в мойку.

– Папа никогда не перестанет сердиться?

Мама ответила:

– Если увидит тебя спящим, может, перестанет.

Мама никогда не садилась за стол с нами.

Накрывала на стол, а сама ела стоя. Из тарелки, стоящей на холодильнике. Мама всегда стояла. Когда готовила. Когда стирала. Когда гладила. Если не стояла, тогда спала. Телевизор нагонял на нее скуку. Когда она уставала, падала на кровать и спала как убитая.

В то время, когда случилась эта история, маме было тридцать три. Она еще не утратила своей красоты. У нее были длинные черные волосы, которые доходили ей до середины спины, она носила их распущенными, большие темные миндалевидные глаза, широкий рот, сильные белые зубы и высокий лоб.

Она походила на арабку. Была высокой, с большой грудью, тонкой талией, широкими бедрами и такой попой, что всем невольно хотелось дотронуться до нее.

Когда мы ходили с ней по рынку в Лучиньяно, я видел, как мужчины впивались в нее глазами. Видел, как зеленщики ложились животом на прилавки и смотрели на ее зад, когда она проходила мимо, а после вздымали глаза вверх. Я держал ее за руку и прижимался к ее юбке. Она моя, оставьте ее в покое! – хотелось крикнуть мне.

– Тереза, ты будишь грешные мысли, – говорил ей Северино, привозивший нам воду.

Маму это не интересовало. Она просто не замечала ни жадных глаз, открыто скользящих по ней, ни взглядов украдкой в вырез ее платья. От всего этого ей было ни жарко ни холодно. Она не была кокеткой.

От духоты спирало дыхание. Мы лежали в постелях. В темноте.

– Ты знаешь животное, которое начинается с фрукта? – спросила Мария.

– Что?

– Животное, название которого начинается с фрукта.

Я задумался.

– А ты сама-то знаешь?

– Знаю.

– Кто тебе сказал?

– Барбара.

– Мне ничего не приходило в голову.

– Такого не существует.

– Существует, существует.

Я попытался:

– Рыбак.

– Это не животное. И рыба – не фрукт. Не подходит.

Голова моя была пустой. Я повторял все фрукты, которые знал, и пришпиливал к ним куски животных – ничего не получалось.

– Сливянка.

– Неправильно.

– Грушовка.

– Не-а.

– Тогда не знаю. Сдаюсь. И кто это?

– Не скажу.

– Почему? Так нечестно.

– Ну ладно, скажу. Киви.

– Что?

– Киви. Птица такая австралийская.

Я хлопнул себя по лбу:

– Точно! Так просто! Вот кретин…

– Спокойной ночи, – пожелала Мария.

– Спокойной ночи, – ответил я.

Я попытался заснуть, но спать не хотелось.

Я выглянул в окно. Луна была не такой полной, как вчера, и сияло много звезд. Этой ночью мальчик не мог обратиться волком. Я посмотрел на холм. И хотя до него было не близко, мне показалось, что на его вершине мерцает слабый огонек.

Кто знает, что происходит сейчас в заброшенном доме?..

Может, туда слетелись ведьмы, голые и старые, они собрались вокруг ямы, и смеются беззубыми ртами, и, может, достают ребенка из ямы, и заставляют плясать и демонстрировать пипиську. А может, людоеды и цыгане поджаривают его на углях.