Читать книгу "Время расставания - Тереза Ревэй"

На улице похолодало. Прохожие торопились поскорее оказаться в помещении. Дрожа от холода, Валентина двинулась по улице Камбон по направлению к бульвару Капуцинов.

Ярко горящие окна Дома Фонтеруа отражались в лужах на тротуаре. К вечеру пошел дождь. Казалось, даже асфальт источает сырость. Из магазина, перешучиваясь, вышли две клиентки, за ними шел шофер, нагруженный пакетами. Их беззаботность раздражала Валентину, ее постоянно преследовало видение: Максанс, арестованный в столице Венгрии, подвергшейся артобстрелу. Мадам Фонтеруа слышала, как какой-то журналист цитировал Имре Надя, премьер-министра коалиционного правительства: «Сегодня на рассвете советские войска атаковали Будапешт, имея очевидное намерение свергнуть законное демократическое правительство… Я хочу сообщить об этом всему венгерскому народу и всей мировой общественности…»

Валентина ничего не знала о Венгрии. Она заинтересовалась этой страной, только когда увидела первые фотографии Максанса, опубликованные в газетах в конце октября. Молодой человек, срывающий красную звезду; толпа, сжигающая советские флаги на баррикадах; митинги перед зданием Парламента, которое странным образом походило на здание английского Парламента. Как обычно, Максанс предпочитал фотографировать совершенно незнакомых людей, делая акцент на экспрессии лиц. Валентина ничего не знала об этой стране, но суровые взгляды людей, как и взгляды, лучащиеся надеждой, показались ей знакомыми. Когда немцы заняли Францию, она испытывала ту же непреодолимую жажду свободы.

Максанс был где-то там, в этом городе, где уже погибли сотни человек. Валентина ускорила шаг.

На площади Оперы мадам Фонтеруа толкнула дверь «Кафе мира». Он сидел на самом краешке табурета, в любую секунду готовый вскочить. Как только он увидел Валентину, тут же поднялся. Под его голубыми глазами залегли тени, щеки прорезали горькие складки. Он подошел к женщине, взял ее за руку и усадил за один из низких столиков.

Тотчас рядом с ними возник официант в длинном белом фартуке.

— Мартини, экстра драй, — глухим голосом заказала Валентина.

— Ну что, что она сказала? — спросил Александр.

— Она обещала помочь. Она свяжется со своим русским приятелем.

— Ты уверена в этом?

— Она дала мне слово.

Александр покачал головой. С тех пор как Валентина позвонила ему, чтобы сообщить, что Максанс арестован при весьма трагических обстоятельствах, грек не находил себе места от волнения. Сама мысль, что его сын страдает, а он не может ему помочь, сводила Манокиса с ума. Он также мучился от мысли, что его ребенок может погибнуть, так и не узнав толком своего родного отца.

Валентина маленькими глотками пила свой мартини. Ее колени прижимались к коленям Александра. Она долго колебалась, прежде чем позвонить бывшему любовнику, но в конце концов решилась — узнав страшную новость, Валентина почувствовала себя безмерно одинокой.

Она изучала серьезное лицо собеседника, думая о том, что Александр все так же красив. Почему он так и не женился? Грек по-прежнему жил на улице Тревиз, но теперь его магазин и мастерская занимали видное место на улице Фобур-Сен-Оноре. Валентина вспомнила, как встретила молодого честолюбивого грека около тридцати лет тому назад. Все же он добился успеха. Его талант, его упорство, его мужество — именно благодаря этим качествам Александр стал настоящим мастером. В свои пятьдесят четыре года Манокис, стройный и элегантный, все еще притягивал взгляды женщин. «А я родила ему сына», — подумала мадам Фонтеруа.

— Андре все знал, — внезапно сказала она.

Александр, ничего не понимая, смотрел на свою спутницу.

— Я о Максансе. Это мне Камилла сообщила.

— Но как он догадался? — удивился мужчина, нахмурив брови.

Валентина пожала плечами.

— Даже не знаю. Мне он об этом никогда ничего не говорил.

— Возможно, Камилла ошибается.

— Хотелось бы верить… — Она опустила глаза и только тогда добавила с задумчивым видом: — А ты знаешь, как назвала мой портрет Людмила Тихонова?

— Нет. Ты мне никогда не говорила.

— «Нелюбимая»… А вот мне кажется, что это скорее я никогда не умела любить.

Александр молчал, оставаясь крайне серьезным. Взволнованная Валентина кусала губы. Манокис не попытался ее переубедить. Прежде она бы не приняла даже молчаливой критики, возмутилась бы, оскорбилась. Но сегодня она была благодарна Александру за его честность.

Нервным жестом грек коснулся газеты, лежащей перед ним. Валентина видела, что он страдает. Когда она накрыла его ладонь своей, мужчина схватил ее пальцы.

— Я тебе завидую, Валентина, — прошептал он. — Ты никогда ничего не боишься.

Женщина горько усмехнулась.

— Я… Меня терзают такие страхи, какие вам и не снились.

Вскоре они ушли, оставив на сиденье стула вечернюю газету. Журналист перевел с английского последнее сообщение свободной венгерской прессы, поступившее на все западные телетайпы: «Русские слишком близко… До свидания, друзья… Спасите наши души…»

Стоя в прихожей, Соня Крюгер приложила ухо к закрытой двери, ведущей в гостиную. Тишина. Должно быть, бабушка вновь впала в этот непонятный транс, как и всегда перед концертом. Когда же она, наконец, выйдет? Девочка хотела, чтобы Ева помогла ей с прической.

Соня провела руками по своему темно-синему платью, вновь восхитившись нежностью бархата. Ей исполнилось тринадцать лет, и она впервые надела «взрослое» платье, а также тонкие чулки и туфли на каблуках. Девочка чувствовала себя неловко и была немного испугана. Она подошла к зеркалу, висевшему рядом с вешалкой. Худенькое треугольное личико с выступающими скулами, огромные темные глаза, полные грусти. Ее часто упрекали в чрезмерной меланхолии. Но что она могла поделать? Конечно, она мало улыбалась, стесняясь неровных зубов, а вокруг ее глаз залегали синеватые тени. Когда Соня особенно уставала, то казалось, что ей поставили синяки под глазами, а в последнее время она постоянно чувствовала себя уставшей. «Все потому, что ты растешь, — утверждала бабушка. — Для роста требуется много энергии».

Соня действительно стремительно росла, вытягивалась, как лиана в джунглях. Если верить дедушке, то она все больше и больше походила на Розмари, на маму, которую она совсем не знала. Тонкая, с длинной грациозной шеей, с гордой посадкой головы и хрупкими суставами, Соня и в самом деле была точной копией женщины, чьи фотографии хранились в ее коробке для сокровищ. Иногда вечером, когда дедушка и бабушка уже крепко спали, а самой Соне не давала уснуть странная глухая тоска, девочка доставала коробку из тайника под кроватью и веером раскладывала на матраце десяток фотографий. Затем она брала их одну за другой, за самый уголок, боясь повредить, и внимательно изучала каждый снимок, как будто это было тайное послание, которое молодая темноволосая женщина оставила для дочери.

Она не знала не только мать, но и отца. В школе, где она училась, таких детей было много. В основном ее товарищи потеряли на войне отцов, некоторые, как и она сама, были круглыми сиротами, но никто никогда не говорил об этом. Прошлое было похоронено, мертвые покоились, облаченные в непроницаемое молчание, а живые просто пытались выжить. Соня знала лишь, что ее мать была смертельно ранена во время уличных боев, когда русские войска входили в Лейпциг. «Твоя мать была необыкновенно хорошим человеком, как и твой отец», — говорила ей Ева, и лицо женщины окаменевало. Очевидно, эти воспоминания вызывали в душе бабушки сильнейшую боль. «Не стоит говорить о печальных вещах. Им бы это не понравилось». Но это молчание камнем лежало на сердце Сони.