Читать книгу "Женщина при 1000°С - Хальгримур Хельгасон"

Папа знал 14 слов по-испански и каждое утро листал газеты в поисках работы. Primer plan был: взяться за старое и начать импортировать из Германии прищепки. Но в первое же утро город приветствовал нас семнадцатью тысячами прищепок: здесь буквально домов не было видно из-за белья на веревках, и почему-то это были одни сплошные простыни. Я по простоте душевной сначала подумала, что в Аргентине стирку устраивают по вторникам. Но прошло две недели, а все веревки все еще были сплошь увешаны постельным бельем. В конце концов я связала это с любовными стонами, которые порой доносились в открытое окно по вечерам, а порой и в полдень. Если так много заниматься любовью в такой жаре и сырости, конечно, приходится постоянно стирать белье. Эта страна мне нравилась.

Папа на всякий случай взял с собой номер телефона одного человека, которого мы встретили в Париже, – швейцарского еврея, которого нам представил посол, великий Пьетюр Бенедиктссон. Этот швейцарец был шустрый малый с буйными усами; здесь он разворачивал торговлю любопытными техническими новинками – термометрами для жареного мяса. Он уверял, что Аргентина, эта первая в мире страна по мясу, в этом отношении – прямо-таки непаханая целина. Мсье Бьёрнссон мог бы стать его представителем в Южной Америке, так что он попросил его позвонить, как только он обзаведется собственной визитной карточкой. Этот Пьеютр Бен был братом Бьяртни Бен – одного из политических противников дедушки – и настроил против него газету «Моргюнбладид» в день провозглашения республики. Но исландский посол вел себя так, как будто до Парижа вести об этом инциденте не доходили. Я часто натыкалась на такое: стоит людям выехать за кордон – и вся их мышиная возня, в которую они на родине вкладывали столько сил, немедленно забывается. Разумеется, исландцам было бы лучше без Исландии. А еще лучше было бы, если бы все народы покинули свои страны и равномерно рассредоточились по миру. Сложнее всего понимать друг друга тем, кто говорит на одном и том же языке.

В те годы Аргентина, кажется, была самой популярной страной в мире. Все рвались в «Страну серебра», хотя это была единственная в Южной Америке страна, где серебра обнаружено не было. И из-за большого притока населения оказывалось очень сложно найти жилье в «Буйноветровске», как наш нобелевский лауреат окрестил этот город, который изначально назывался Santa María del Buen Aire. (Тут наш Хатльдоур немного сплоховал – более правильное название было бы «Ветромарийск»[269]. Мы, исландцы, всегда больше доверяем красивому звучанию, чем правдивому значению, и не мне нарушать эту закономерность.) Два месяца спустя мы все еще были в пансионате у неаполитанок. Папа до сих пор был безработным, зато выучил по-испански еще двадцать слов. Сама я освоила язык настолько, что могла закадрить парня, и у меня завелся свой gaucho, эдакий чернобровый деревенский Альберто, который протанцевал со мной по всем злачным местам города, а после втащил меня вверх по длинной лестнице. Потом его хозяйка вывесила наши простыни на веревку. Он с гордостью причислял себя к los descamisados («безрубашечникам») – так называли сторонников президента. Они выполняли тяжелые работы и четыре года назад посадили на престол Перона при колоссальных митингах. Это была своего рода народная революция, потому что до этого всем в стране управляли высшие сословия, с поддержкой армии или без. И все же в президентской чете ощущалось что-то фашистское, не в последнюю очередь по причине их связей с испанцем Франко. Все мысли моего черноглазого деревенского парня занимала Эвита Перон. Меня не радовало, когда он в самый разгар дела называл меня ее именем. Зато я почувствовала, как изменилось отношение ко мне, когда я наконец уступила его желанию и сделала себе прическу, как у супруги президента. С тех пор все дороги в Буйноветровске были для меня открыты.

Каждую неделю папа названивал швейцарскому еврею в Париж, но у него либо было занято, либо никто не брал трубку. В посольстве тоже упустили этого удивительного человека из виду. Может, это была такая запоздалая еврейская месть? Но наш исландский «Ans Enrique»[270]не дал этой неприятности выбить себя из колеи: он связался с немецкой фирмой, недавно начавшей выпуск термометров для мяса. Ему в пансионат прислали партию образцов, и он стал посылать меня, с прической, как у Эвиты, и красной помадой, в рестораны города.

«Hola, épodría introducir la innovaciôn tecnolôgica mâs útil para cocinar la carne; termômetro que muestra la temperatura en el músculo.» (Здравствуйте, разрешите предложить вашему вниманию удобную техническую новинку для приготовления мяса: термометр, измеряющий температуру мышцы.)

Надо же, я это до сих пор помню!

Но предлагать аргентинским поварам-виртуозам термометр для мяса – все равно что предлагать собаке-ищейке компас.

По истечении всех денег за дело взялся мой ковбой: он нашел нам работу на ферме в Пампе. В знак благодарности за это я вызвала для него такси.

И вот, у нас уже позади и ожидания, и город. Папа будет экономом, а я стану заботиться о престарелом господине, который уже большей частью находится не в этом мире. Зарплата будет невысокая, зато жилье и питание – бесплатно. Это будет прекрасный empezar[271]в новом мире.

134

У Беннов
1949

Если положить на карту мира канцелярскую кнопку так, чтоб шляпка была в Буэнос-Айресе, а острие указывало точно на юг, то на самом его кончике окажется довольно сносная сельская усадьба на берегу реки Саладо: La Quinta de Crio. Свои письма оттуда мы обычно начинали так: «Де-Криво, 14 февраля 1949…» Здесь жили восемнадцать человек, все с одной фамилией – Benítez. Это они так переиначили на испанский лад свою изначальную фамилию – Бенни.

Там держали несколько коров, чтоб обеспечивать семью молоком, а в остальном их земля, эта абсолютно плоская равнина, делилась надвое: бледно-желтые поля и ярко-зеленые пастбища для черного рогатого скота. Постройки были днем белые, а вечерами черным-черны. Я никогда не видела такой темноты, как там, в Пампе. Вокруг дома стояли несколько деревьев омбу с пышными кронами, а вдоль дороги на соседнюю ферму – какие-то менее густые растения. Их листва темнела на фоне светлых пшеничных полей, словно полоски сажи на море в тихую погоду. В остальном это была самая настоящая степь: La Pampa.

За деревьями омбу, недалеко от дома, стоял сарай, где, однако, помещались спальня, гостиная и уборная. В нем сидел толстяк на седьмом десятке лет в особом инвалидном кресле. Он был похож на гору кожи, потому что шеи у него не было. Маленькая голова лежала на подбородках и складках, как розочка на торте. Лицо у него было самое удивительное из тех, что я видела: нос большой, а рот еще больше. Рот доходил почти до ушей, причем когда его обладатель не улыбался. А вот глазки были крохотные, водянисто-желтые. При виде этого лица на ум первым делом приходила ящерица.