Читать книгу "Тень Эдгара По - Мэтью Перл"

Процессу я обязан репутацией юриста необыкновенно проницательного и нестандартно мыслящего. Мы с Питером стали партнерами, наша практика — одной из самых успешных в Балтиморе; мы специализировались на закладных, долговых обязательствах и оспаривании завещаний. Вскоре наше партнерство обогатилось третьим юристом, весьма усидчивым и прилежным молодым джентльменом из Виргинии; Питер не замедлил жениться на его сестре, также с лихвой наделенной сими добродетелями.

Полиция не искала Эдвина Хокинса в связи с нападением на Хоупа Слэттера, однако последний, по слухам, в частной беседе утверждал, будто опознает негодяя, дай только Господь им вновь сойтись. Впрочем, уже через несколько месяцев после инцидента Слэттер счел балтиморские настроения ненадежными для своего деликатного бизнеса и перевел работорговлю в Алабаму, чем открыл Эдвину Хокинсу дорогу в родной город. Эдвин, потерявший место в издательстве, увлекся юриспруденцией. Наша практика росла, и мы взяли Эдвина клерком, на каковом поприще он проявил блестящие способности и к шестидесяти годам сам стал адвокатом.

Почти через девять лет после первого визита я вновь отправился в Париж вместе с Хэтти и маленькой дочкой Питера по имени Энни. Мы не обнаружили прежнего усиленного надзора за всем и вся, когда-то так мне досаждавшего. Напротив, Париж в составе империи под управлением Луи Наполеона показался местом куда более приятным, чем Париж в составе республики под управлением того же человека. Я был уроженцем страны, исторически знавшей только республиканский строй; президент Луи Наполеон, который спал и видел, как бы уничтожить эту самую республику, считал меня нежелательной персоной. Император Луи Наполеон, достигший желаемого, больше не нуждался в каждодневном подтверждении своих прав на власть.

После встречи Жерома Наполеона Бонапарта с новоявленным императором балтиморская ветвь семейства получила почетное право — всем потомкам мадам Элизабет Бонапарт разрешалось носить славное имя. Однако император наотрез отказался наделить этих потомков хоть каким-то правом на престол и королевскую собственность, а ведь именно этого жаждала мадам Бонапарт и за этим отправляла сына в Париж. После смерти Луи Наполеона ни один из внуков мадам Бонапарт (оба оправдали ее надежды — выросли красивыми и высокими) не получил французской короны. Сама мадам Бонапарт не покидала Балтимора; ее часто видели на улицах в черном капоре и с неизменным красным зонтиком от солнца. Она пережила даже своего сына Бо.

Бонжур обрела популярность в вашингтонском французском сообществе; все восхищались ее независимостью и умом, искали ее благосклонности. Она обнаружила, что американские вдовы пользуются практически неограниченной свободой. Мадам Бонапарт, также настаивавшая на вдовьем статусе (хотя ее супруг, Жером Бонапарт-старший, здравствовал в Европе), в течение многих лет с удовольствием давала мадемуазель Бонжур советы в любовных делах и прочих интригах; правда, Бонжур этим советам редко следовала. На вторичное замужество ее не подвигли даже серьезные финансовые затруднения. С помощью преданных друзей, обретенных через мосье Монтора, Бонжур поступила в театральную труппу. Ее талант произвел сенсацию, она успешно выступала в разных городах Америки и Англии, а наскучив сценой, стала сочинять любовные романы.

Тот день в суде был последним, когда я видел Огюста Дюпона. Кроме уже приведенного диалога, между нами имели место лишь несколько слов. Полагаю, в зале суда я каким-то шестым чувством ощутил: больше мы не встретимся. Едва публика успокоилась, я выскользнул в коридор. Дюпон открывал входную дверь. Напрасно вертел я в уме разные фразы — они не годились для прощания навек.

— Эдгар По, — пробормотал я. — Это из-за него все началось.

Самое обидное, что связную, полную смысла и чувства фразу я заготовил, но теперь, в непосредственной близости от Дюпона, никак не мог вспомнить. Я думал о письме, которого тщетно ждал от Эдгара По, еще когда он был в Ричмонде; о письме, которое наверняка содержало предложение встретиться в Балтиморе. Оно не пришло и никогда не придет — однако в то утро я ощущал себя почти так, как если бы получил его. Надеюсь, читатель понимает, о чем я.

Дюпон остановился на верхней ступени крыльца и принялся обозревать Моньюмент-сквер. В отдалении смеялись чему-то дама и джентльмен, старый невольник вел в поводу молодого жеребца. Дюпона интересовали возможные соглядатаи. Питер и еще несколько юристов звали меня, высунувшись в окна. Все, что я увидел далее, зрительная память зафиксировала с поразительной четкостью; краски с течением лет не поблекли, линии не расплылись. Итак: лицевые мышцы Дюпона расслабились, губы сомкнулись, и лицо приняло выражение, которое он приберегал для портретиста. Целый бесконечный миг, пока Дюпон не развернулся и не поспешил пересечь улицу, в его лице была готовность интриговать и ставить на кон, а еще — презрение ко всем, кого природа не наделила гениальностью.

С тех пор я всегда прочитывал газетные репортажи из отдаленных местностей в надежде на упоминание о Дюпоне; конечно, я отдавал себе отчет в том, что имя будет вымышленное.

Порой речь, вне всякого сомнения, шла о моем старом друге, хотя он никогда не объявлялся сам и, насколько я знал, не возвращался в Соединенные Штаты. Случалось, меня охватывало смутное предчувствие, что Дюпон вот-вот возникнет. Так было в периоды, когда нужда в нем становилась особенно острой — например, во время непонятной болезни Хэтти или в те долгие месяцы, когда ставший генералом Питер (каких только домыслов не строили на эту тему!) словно сгинул на полях сражений.

В известном смысле я ждал, ждал много лет. Я хотел рассказать историю Эдгара По со своей точки зрения, но сначала личность поэта должна была избавиться от пелены предвзятости, сначала должна была появиться нужда в моих открытиях. Эту историю я доверил блокнотам — целой стопке блокнотов, распухших от дополнений и лирических отступлений; впрочем, история еще не закончена, точнее, не настоялась.

Иногда я достаю из тайника свою малакку, покачиваю ее, такую гладкую и тяжелую, в ладонях, а если никого нет рядом — разнимаю две ее части и смеюсь при виде мерцающего клинка. Я смеюсь и думаю об Эдгаре По, прибывшем в Балтимор; об элегантном джентльмене, шагающем по балтиморским улицам с невидимым оружием в руках.

Хэтти всегда хотела больше знать о Дюпоне. Она даже завидовала своей тете, которой довелось видеть его лицом к лицу, даром что сама тетя Блум вплоть до своей смерти (а умерла она весьма преклонных лет) запрещала касаться этой темы. Хэтти часто расспрашивала меня о последнем разговоре с Дюпоном, просила описать его нрав. Я не мог этого сделать. Слова не отражали Дюпоновой сути. Правда, у нас был Дюпонов портрет, но изображение, прежде мнившееся точной копией, теперь, по-моему, ничего общего не имело ни с Дюпоном, ни с Бароном. Или, точнее, не больше походило на Дюпона, чем образы, хранимые моей памятью.

Похожий или не похожий, портрет висел у нас в библиотеке, там, где когда-то проходили сеансы позирования. Бывало, я рассказывал поздним гостям о Дюпоне; они неизменно выражали удивление, что подобный человек вообще мог родиться. На этой стадии беседы Хэтти обыкновенно теряла интерес к Дюпону.