Читать книгу "Господин Гексоген - Александр Проханов"

– Нет, но люблю. Иногда, знаете, попадешь на какой-нибудь праздник, на престол или свадьбу. И слушаешь. И если певцы хорошие, если спевшийся хор, то получаешь огромное наслаждение. Сам иногда подпеваешь, а потом долго-долго живешь этим чувством.

– Это правда. Бабушка моя пела. Иногда сестры ее приезжали из Костромы. Я сидела в ее теплом платке и слушала. И теперь иногда надеваю ее платок, чтобы вызвать те чудесные ощущения. Я много слышала песен и сейчас кое-что помню.

– Вы поете? Может быть, попоем?

– Здесь?

– Зачем же? Уйдем куда-нибудь. Хоть к Пскове. И попоем.

Он держал ее руку, глядя в улыбающееся лицо, чувствуя все ту же легкость, свободу, увлекая ее за собой сквозь толпу, мимо оркестра. «Ну вот оно, началось… Все само, само…»

Шли по мощеной улочке, и музыка затихала за деревьями.

Они сидели над Псковой на сваленном дереве в черноте кустов. Внизу бурлило, гремело на камнях, и лицо Ани, близкое, теплое, белело среди сырой тьмы, запахов камней и крапивы.

– Какую петь будем? – спросил он, прислушиваясь к бульканью.

– Не знаю. Я ведь мало их помню. И то не до конца. Какие-нибудь костромские. Вы знаете?

– «Соловей кукушечку уговаривал». Такую слышали? Волжская, времен покорения Казани.

– Нет, никогда не слыхала.

– А «Гусарика»? Двенадцатый год.

– И этой не знаю. Бабушка не пела.

– А какую пела?

– Вот эту: «Как после Покрова на первой недели…»

– «Выпала пороша…»?

– Да, эту!

– Ну начинайте.

– Боюсь, никогда не пела вдвоем. И потом так сразу… Странно! Уж вы, если затеяли, начинайте. А я подпою.

Пскова плескалась внизу, точно кто-то невидимый полоскал белье, и бело-серебряные простыни смутно вспыхивали на воде.

– «А после Покрова…» – начал он, чувствуя, как дрогнул, зазвенел воздух от первых высоких звуков.

«На первой недели…» – продолжал он, возвышая голос и срывая его на самом высоком, щемяще-прекрасном переливе, так, как пели его предки по всей обширной, лесной стороне, дико и сладко.

– «Выпала пороша…» – пропели они вместе, и он остро почувствовал, что и она чувствует то же самое.

– «На талую землю…» – допели они, умолкая, отпуская от себя легкий, замирающий под откосом звук.

«Какая пороша? На какую землю? – думал он. – На ее, костромскую? Где бабка ее шла, хватаясь за колья, обредая черные лужи? Откуда она знает все это – поле, тоску, надежду? Разве оттого, что качала их одна и та же земля и пустила гулять по себе в одно время?»

Как по той пороше

Ехала свадьба,

Семеро саней,

По семеро в санях…

Они пели, переливаясь один в другого. Ее молодое сердце билось в его груди, а его растущее счастье обнимало и наполняло ее. Они были теперь едины, и ничем, и всем вместе сразу.

Он провожал ее через город в Поганкины палаты, где жили археологи. Они мало говорили дорогой и, прощаясь, условились встретиться завтра, на Снятной горе, посмотреть старинные фрески.

Он проснулся на рассвете и смотрел, как в пепельном небе нежно румянится облако. Вышел на улицу. Было серо и холодно. Проснувшийся голубь зябко ворковал на крыше гостиницы. Ежась от сырости, он двинулся к кремлю, желая отыскать тот раскоп среди лопухов, на котором увидел Аню.

Он шагал по обвалившейся стене среди жестких мокрых стеблей. Тяжелое мутное солнце лениво качалось над крышами. Весь город колыхался в красном тумане.

Внизу, на скотопригонном дворе, что-то грохнуло, звякнуло. Со скрипом растворились ворота, и из них с мычанием и ревом повалило стадо.

Стадо клубилось внизу, наполняя улицу, и он, испытав внезапное мучительное любопытство, сбежал со стены и, прижавшись к забору, смотрел, как с гулом накатывается на него лавина дрожащих спин, хлещущих хвостов, кровью налитых белков. Ужасное, тяжкое было зрелище мычащего стада. Но он не уходил, ибо в этом ужасном и тяжком была влекущая, болезненная и свирепая сила. Она утягивала его вслед за стадом и дальше, в невидимую, еще не существующую даль, в ненаступившее время, где он мог оказаться среди свирепых стихий мира.

– Куда? – крикнул он пробегавшему мимо погонщику.

– На бойню! – ответил тот хрипло.

Какая-то слепая сила сорвала его с места, и он понесся за стадом, дыша его смрадом и пылью. От тесноты и от боли в быках пробуждалась похоть. Они вскакивали один на другого и, дрожа загривками, бежали на задних ногах, высунув мокрые языки, поливая улицу мутной жижей. Погонщики с набрякшими венами осаживали их дубинами в гущу.

Стадо пронеслось по центральным улицам города, вырвалось на шоссе и покатило, пыля, по асфальту.

«Куда я? Бойня, война, свирепые похоти мира?.. Не для меня!.. Не мой путь!..» – Он очнулся и встал. Сердце колотилось, в глазах метались быки. Стадо пылило уже далеко красным пыльным комом.

Он вдруг почувствовал себя страшно утомленным и вялым, словно часть его жизни утекла вслед обреченному стаду. Медленно брел назад по пустому шоссе.

Когда солнце было уже высоко и палило, он сел на автобус и поехал на Снятную гору. Дорога вилась над самой Великой, и сквозь белую пыль спокойно голубела река, плыли по ней пароходики и лодки, зеленели луга на той стороне, и недвижное стадо пестрело у отмели. Автобус остановился в горячих соснах. Он поднялся по тропинке к церкви.

Сторож в заношенной офицерской фуражке отомкнул ему церковную дверь. Он вошел под прохладные гулкие своды с льющимся из купола воздухом, с зелено-розовыми полустертыми фресками. В алтаре у Глеба нежно горел край одежды. Ангел с острым соколиным крылом глядел со стены удивленно и радостно.

Он стоял в забытьи. Фрески над ним дышали ароматами трав и земли.

Вышел на пекущее солнце. Сторож гремел ключом и, наконец навесив замок, подошел к нему:

– А ты, чай, в Бога не веруешь? Ну, ну. Бог, он как сон – тебе приснился, мне нет. Вот и ходим, и ходим, бедные, – и побрел тихо прочь, размахивая ржавой связкой.

Он спустился к Великой и купался в разливе, глядя на светлые разводы ветра.

– Так вот вы где? – услышал он над собой – А я вас сверху увидела.

Аня стояла перед ним в бело-синей полосатой юбке, в соломенной шляпке, ее колени золотились у самых его глаз.

– Вы уже и фрески без меня посмотрели, и выкупались? – Не отвечая, он радостно смотрел на нее. Она смутилась и отступила на шаг. – Что, опять собор на вас рушится?

– Рушится, рушится! – засмеялся он. – Купайтесь, такая теплынь, замечательно!

– Вы все без меня успели.

– Купайтесь, я буду еще.

Округлым плавным движением она скинула шляпку, выпустив на плечо золотистый, рассыпающийся пук. Отвернулась и одним сильным взмахом освободилась от юбки, оставшись в черном атласном купальнике. Хмуря брови, чувствуя на себе его взгляд, пошла от него к реке.