Читать книгу "Манхэттен-Бич - Дженнифер Иган"

– Русские прорвали Кавказский фронт. В считаные дни мы возьмем Тунис и Бизерту. Скоро наши парни вернутся домой и будут искать работу.

– A-а, – с облегчением протянула она. – Вот оно что.

– Меня мигом вышвырнут к чертовой матери. И что? Назад в плоскодонку? Ждать, когда каракатица клюнет? – Он прищурился. – А ты, Керриган, чем займешься? Что-то я с трудом представляю тебя в фартуке с рюшечками.

– Спасибо, сэр.

Аксел фыркнул:

– Это не комплимент. Но все равно, пожалуйста.

Знай он ее тайну, он бы вытолкал ее из кабинета. Но такое ему и в голову не приходило. То была ее затаенная, полная риска радость.

Собственная неискренность огорчала Анну, только когда она писала письма матери; ее подробные отчеты о жизни военно-морской верфи почему-то походили на попытки оправдаться, и Анна подумывала о том, чтобы написать правду: это было бы куда легче. Но для матери ее новость станет тяжелым ударом, она будет казниться за то, что оставила дочь одну. Излить душу мать тоже не сможет: некому; если тетки дочери и ее дедушка с бабушкой все узнают, для Анны их дом будет заказан навсегда. Очередное заблудшее дитя. А мать уже и так настрадалась, нельзя же навлечь на нее еще больший позор.

В первую субботу июня – ее выходной в ту неделю – Анна зашла утром в свой старый дом, чтобы забрать почту; Роуз с семьей по случаю шаббата отправились в синагогу. В вестибюле Анна заглянула в почтовый ящик и среди обычных писем и военных листовок заметила конверт с диковинными марками. На лицевой стороне затейливым косым почерком написано ее имя; почерк до боли знакомый. Она готова была поклясться, что это почерк отца.

Впервые после того, как она уехала из дома, Анна с трудом поднялась на шестой этаж в их прежнюю квартиру; ноги отяжелели и с натугой несли ее, а ведь когда-то она птицей взлетала наверх. Воздух в квартире затхлый, как в старом холодильнике. Анна распахнула окно и, взяв загадочное письмо, вылезла на пожарную лестницу. Карманные часы отца лежали у нее в сумочке – поднятое со дна Нью-Йоркской гавани неопровержимое доказательство, что его нет в живых. И все равно она твердо верила, что письмо от него. Точно знала.

Отец писал слабым неровным почерком из госпиталя в Британском Сомали. Его спасли – выловили из моря через двадцать один день после того, как корабль, на котором он служил, был потоплен немецкой торпедой. Отец с 1937 года плавал на торговых судах. Все это промелькнуло и тут же вылетело у Анны из головы, осталась одна пустота. Он болен, не знает, когда всерьез поправится и сможет ли вернуться. Мне ужасно не хватает вас, мои девочки, я мечтаю вновь с вами увидеться, писал он на адрес почтового ящика в Сан-Франциско. Анна сидела так тихо и так долго, что воробьи начали топорщить перья и ссориться у самых ее ног. Выходит, отец жив, и был жив все это время. Хотя это казалось совершенно невозможным, она почему-то не сильно удивилась.

Она открыла ящик кухонного буфета: там ко дну приклеена карта городского транспорта, выпущенная Морским банком. Анна сразу увидела, что линия метро Бруклин-Манхэттен идет прямиком в Шипсхед-Бей. Она заперла квартиру и направилась к метро. Когда-то она ездила с отцом в Шипсхед-Бей “по делам”, в памяти всплыли полуразрушенные доки, стаи рыбацких суденышек. Отец привел ее в какую-то хибару, там за столом, склонившись к мискам, как скот к корыту, сидело несколько мужчин. Отец занялся своими делами, а хозяин тем временем принес ей миску ухи. Уха была незабываемая: густая, наваристая, жирная. При одном воспоминании у нее засосало под ложечкой.

Эммонз-авеню оказалась гораздо шире, чем Анна предполагала; на месте полуразвалившихся доков косыми рядами тянулись в море огромные одинаковые пирсы. Она пересекла улицу, зашла в кафетерий и показала салфетку кассиру с крашеными черными волосами и усиками, которые казались наклеенными.

– Знаете, где это? – спросила она.

– Еще бы не знать, – отозвался он. – По Эммонз прямо на восток. В ста футах отсюда остановка троллейбуса.

Анна села на троллейбус и в окно разглядывала береговиков, к концу рабочего дня заполонивших тротуары: на кокардах офицеров орлы золотые, а не серебряные, – значит, они служат не на флоте, а в береговой охране. На противоположном берегу Шипсхед-Бей уже не видно частных домиков, вместо них выросли военные учреждения – скорее всего, это и есть военно-морское училище, о котором рассказывала тетка. Когда Анна сошла с троллейбуса, ей показалось, что она очутилась на Сэндз-стрит: в барах полным-полно людей, фотостудия предлагает сняться в двенадцати разных позах всего за шестьдесят девять центов. “МАДАМ ЛЯРУСС: КАРТЫ, СПИРИТИЧЕСКИЕ СЕАНСЫ, МАГИЧЕСКИЙ КРИСТАЛЛ”. В соседнем квартале Анна углядела “Диззи Суэйн”, на вывеске изображен влюбленный пастушок с шейкером в руке. “Суэйн” очень смахивал на “Овальный бар”: на полу такие же провонявшие пивом опилки, в воздухе густой рыбный дух. В зале полно мужчин в штатском; скорее всего, моряки торгового флота, решила она. Заведение, пожалуй, чересчур низкого пошиба, Брианн оно не подходит, решила Анна и в тот же миг заметила ее у бара. Анна бросилась к ней, но оказалось, что Брианн стоит за стойкой: она барменша! Анна замерла в растерянности: может, тетка ее не признает… Не тут-то было:

– Ну, наконец-то! – радостно завопила она. – А то я уж решила, что без газеты “Бруклин игл” мне моей племянницы вообще не видать. За две недели ни единого звонка, а ведь я трижды оставляла сообщения в баре “У Уайта”, но от тебя – ни слуху, ни духу. Есть хочешь? Альберт, принеси-ка моей племяннице рыбную похлебку, да моллюсков побольше клади, не жмись.

Под градом шутливых упреков Анна, заикаясь, просила прощения. Появился Альберт – кадык у него торчал дальше носа, – усадил ее возле стойки и принес миску дымящегося супа. Анна покрошила туда горсть устричных крекеров, хлебнула полную ложку супа и закрыла глаза: мм-м-м, рыба, сливки, масло… Тот самый незабываемый суп, только лучше… Лучше хотя бы потому, что он у нее уже во рту. По животу, до самых его дальних уголков, разлилось тепло, постепенно добираясь до рук и ног. Она хлебала суп, и вдруг ей показалось, что к ней в живот заплыла рыба из супа и тычется в его стенки. Потом ощущение повторилось; может, у нее из-за супа расстройство желудка? Но причина была иная. Внутри нее шевельнулось что-то живое.

У Анны сжалось горло, она опустила ложку. Впервые в жизни ее охватил ужас: это же катастрофа, которую она сама допустила. Почти два месяца она гнала от себя эту мысль, надеялась, что все-таки откроется какой-нибудь путь к отступлению. А теперь столкнулась с бедой нос к носу. Она погибла.

Брианн, точно хозяйка борделя, перебрасывалась шутками с матросами и наливала им спиртное. Анна почти ничего не слышала. Она видела, что между ней и всем, что она любит, разверзается непреодолимая пропасть: не будет больше подводных работ; не будет Марла, Баскомба и других водолазов; не будет Роуз и ее семьи. А как же фотография в “Бруклин игл”? На ней хорошая девушка, невинная улыбающаяся девушка. Но ведь Анна не такая. Она – гнусная мошенница, она обманом пробивала себе путь.

Не чувствуя вкуса, Анна доела суп. Шевеленья в животе больше не было, но она ощущала, что внутри у нее завелось что-то живое: ее темная тайна, которую она скрывала с детства, теперь обрела телесную форму. Только отец догадывался о ее криводушии и безнравственности; он один предчувствовал, во что она превратится. Он уехал, потому что разочаровался в ней. И она всегда это знала.