Читать книгу "Пьер, или Двусмысленности - Герман Мелвилл"

Если до настоящего времени мало или совсем ничего не было сказано о Люси Тартан, памятуя о том, в каком состоянии находился Пьер после своего отъезда из Седельных Лугов, это лишь потому, что ее образ добровольно не занимал его души. Он старался изо всех сил, чтобы изгнать его оттуда; и лишь один раз – при получении новостей про ухаживания Глена, кои возобновились, – он ослабил силу этих стараний или скорее почувствовал их как важные для себя в этот час его многоаспектной и бесконечной прострации.

Не воспоминание о помертвевшей Люси, падающей в обморок на свою белоснежную постель, не воспоминание о той душераздирающей муке, коя звучала в ее крике: «Любимый мой! Любимый мой!», не они всплывали временами в его памяти, заставляя все его существо дрожать от безымянного ужаса и страха. Но самое волнение, которое вызывал у него призрак, заставлял Пьера избегать его, напрягая все оставшиеся душевные силы.

Не было здесь желания еще другого и куда более удивительного, хотя – пусть и смутно сознательные – чувства в груди Пьера приняли, в качестве защиты, молящий вид. Не говоря уже о том, что он был поглощен тотальной трудностью темы своей книги, были у него также и зловещие мысли более тонкого и более пугающего толка, намеки на кои были уже сделаны.

Это случилось, когда он сидел в одиночестве в своей комнате одним утром; его ослабевшие силы искали минутной передышки, он поник головой к голому полу, скользя взглядом по швам в нем, кои, словно провода, шли прямо от того места, где он сидел, до двери в соседнюю комнату и пропадали под ней, ведя в комнату Изабелл; и он вздрогнул от легкого стука в эту самую дверь, вслед за коим послышался знакомый, низкий, приятный голос:

– Пьер! Письмо для тебя – неужели ты не слышишь? Письмо… могу я войти?

На Пьера сразу же нахлынули удивление и дурное предчувствие, ибо он был именно в том положении, кое нередко встречается, когда внешний мир уважает его ровно настолько, что он, будучи благоразумным, не мог ожидать никаких иных новостей, кроме ужасных или, на худой конец, неприятных. Он дал согласие; и Изабелл вошла, протягивая ему письмо.

– Это от некой леди, Пьер; кто это может быть?.. Правда, не от твоей матери, в этом я уверена – выражение ее лица, которое я когда-то видела, отнюдь не отвечает манере этого почерка на конверте.

– Моя мать? От моей матери? – пробормотал Пьер в исступ лении растерянности. – Нет! Нет! Это едва ли от нее… О, она больше не пишет даже в своих собственных личных тетрадях! Смерть украла последний листок и стерла все напрочь, чтобы нацарапать там свою собственную незабываемую эпитафию!

– Пьер! – крикнула Изабелл в страхе.

– Дай его мне! – загремел он окрепшим голосом, протягивая руку. – Прости меня, милая, милая Изабелл, я запутался в своих размышлениях – эта книга доводит меня до безумия. Ну вот, я пришел в себя, – сказал он более отстраненным тоном, – ну же, оставь меня снова. Это от какой-нибудь хорошенькой тетушки или кузины, я уверен, – прибавил, беспечно поигрывая письмом в руке.

Изабелл покинула комнату; в ту же секунду, как за ней закрылась дверь, Пьер нетерпеливо вскрыл письмо и прочел…

II

«Этим утром я клянусь, мой милый, бесконечно дорогой, дорогой Пьер, что я чувствую себя получше сегодня, ибо сегодня у меня гораздо больше мыслей о твоей собственной сверхчеловеческой, ангельской силе, которая таким образом, хоть и в малой степени, передалась мне. О, Пьер, Пьер, какие слова я буду писать тебе теперь – теперь, когда, до сих пор не зная ничего о твоем секрете, я, словно провидица, подозреваю. Горе, глубокое, несказанное горе сделало меня такой провидицей. Я могу убить себя, Пьер, когда я думаю о моей прежней слепоте; но это произошло только от моего обморока. Это было ужасно и совершенно убийственно; но теперь я понимаю, что ты был абсолютно прав, оставив меня столь быстро и никогда после не написав мне ни слова, Пьер; да, теперь я понимаю это и обожаю тебя еще больше.

Ах! Ты слишком благороден и подобен ангелу, Пьер, теперь я чувствую, что подобные тебе не могут любить так, как другие мужчины любят, но ты любишь любовью ангелов, не для себя, но только ради других. Но мы по-прежнему одно, Пьер; ты пожертвовал собою, и я спешу вновь связать тебя с собою, так что я могу поймать искру твоего огня, и все горячие многочисленные языки нашего прежнего пламени могут вспыхнуть снова. Я ничего не попрошу у тебя, Пьер, ты можешь не рассказывать мне секрет. Ты был совершенно прав, Пьер, когда в той поездке на холмы ты отказался произнести нежный глупый обет, который я от тебя требовала. Совершенно, совершенно прав, теперь я понимаю это.

Тогда если я торжественно поклянусь никогда не добиваться от тебя ни малейшего объяснения, которое ты не мог бы свободно мне поведать, если я когда-нибудь, в каких-либо внешних событиях, узнаю, совсем как ты, особенное положение того таинственного и навеки святого существа, тогда, разве я не могу приехать и жить с тобой? Я не стану тебе обузой. Я знаю только, где ты находишься и как ты живешь; и только там, Пьер, и только так любая дальнейшая жизнь выносима или возможна для меня. Она никогда не узнает, ибо я уверена, что так далеко не простирались твои откровения с ней, ты не открыл ей, кем я была тебе когда-то. Представим все так, что я твоя кузина, затворница, которая поклялась всегда жить с тобой в твоей странной ссылке. Не оказывай мне, никогда не оказывай больше никаких видимых сознательных знаков любви. Я никогда не буду дарить их тебе. Наши земные жизни, о мой божественный Пьер, станут с этого времени одним немым ухаживанием друг за другом, без каких-либо объяснений; никакой свадьбы до тех пор, пока мы не встретимся в чистых землях Божьего райского блаженства, которое будет нам даровано, до тех пор, пока мы не встретимся там, куда земной мир, с его бесконечными беспокойствами и бесконечными свадьбами, не может и не сможет ворваться, где все твое скрытое, блистательное бескорыстие будет блистательно открыто в полном блеске Божественного света; где, более не принуждаемая к этим жесточайшим маскировкам, она, она тоже займет свое блистательное место, не принимая этого с тяжелым сердцем, но скорее чувствуя на себе истинное благословение, когда там твое прекрасное сердце будет явно и нескрываемо моим. Пьер, Пьер, мой Пьер!.. только эта мысль, эта надежда, эта нежная вера теперь поддерживают меня. Это было правильно, тот обморок, в котором ты меня оставил, ту долгую вечность назад, это было правильно, дорогой Пьер, что, хотя я и опомнилась от него для того, чтобы смотреть и искать, все же это было только для того, чтобы смотреть и искать, и тогда я снова падала в обморок, и снова доискивалась ответов, и снова лишалась чувств. Но это все было пустое; мало я поняла, ничего я не узнала; это был не более чем сон, мой Пьер, я не имела ни одной сознательной мысли о тебе, моя любовь, но чувствовала внешнюю черноту, пустоту – ибо разве ты не был тогда внешне потерян для меня? И что же тогда оставалось бедной Люси?.. Но теперь этот долгий, долгий обморок в прошлом, я снова пришла в себя для жизни и света; но как я могу прийти в себя, как я могу жить по-другому, если не вместе с тобой? Словом, в ту минуту, как я пробудилась от долгого, долгого обморока, тогда же пришла ко мне бессмертная вера в тебя, которая, хоть и не могла предложить ни малейшего возможного аргумента простого здравого смысла в отношении тебя, все же была тем единственным, тем более таинственным императивом для нее, мой Пьер. Знай же, мой бесконечно дорогой Пьер, что, несмотря на все ярчайшие земные причины разувериться в твоей любви, я, тем не менее, всю себя без остатка отдаю твердой вере в нее. Ибо я чувствую, что всегда любовь есть любовь, и она не может знать перемены, Пьер; я чувствую, что небеса призывают меня сослужить тебе небывалую службу. Бросив меня в тот долгий, долгий обморок – за время которого, как Марта говорила мне, я едва ли вполне совершала три обычных приема пищи, – совершив это, небеса, как я теперь чувствую, готовили меня для той сверхчеловеческой службы, о которой я говорю; они полностью отдалили меня от этой земли, даже когда я все же задержалась на ней; они готовили меня для небесной миссии на земной ниве. О, дай мне немного твоей дивной силы! Я не более чем бедная слабая девушка, дорогой Пьер, та, которая однажды любила тебя, но слишком нежно и с земной слабостью. Но теперь я стану выше этого; я воспарю ввысь к тебе, туда, где ты восседаешь на своих мирных, величественных небесах героизма.